Роль 11 главы отцы и дети. Что такое «нигилизм»

Полчаса спустя Николай Петрович отправился в сад, в свою любимую беседку. На него нашли грустные думы. Впервые он ясно сознал свое разъединение с сыном; он предчувствовал, что с каждым днем оно будет становиться все больше и больше. Стало быть, напрасно он, бывало, зимою в Петербурге по целым дням просиживал над новейшими сочинениями; напрасно прислушивался к разговорам молодых людей; напрасно радовался, когда ему удавалось вставить и свое слово в их кипучие речи. "Брат говорит, что мы правы, – думал он, – и, отложив всякое самолюбие в сторону, мне самому кажется, что они дальше от истины, нежели мы, а в то же время я чувствую, что за ними есть что-то, чего мы не имеем, какое-то преимущество над нами... Молодость? Нет: не одна только молодость. Не в том ли состоит это преимущество, что в них меньше следов барства, чем в нас?"
Николай Петрович потупил голову и провел рукой по лицу.
"Но отвергать поэзию? – подумал он опять, – не сочувствовать художеству, природе?.."
И он посмотрел кругом, как бы желая понять, как можно не сочувствовать природе. Уже вечерело; солнце скрылось за небольшую осиновую рощу, лежавшую в полверсте от сада: тень от нее без конца тянулась через неподвижные поля. Мужичок ехал рысцой на белой лошадке по темной узкой дорожке вдоль самой рощи; он весь был ясно виден, весь, до заплаты на плече, даром что ехал в тени; приятно-отчетливо мелькали ноги лошадки. Солнечные лучи с своей стороны забирались в рощу и, пробиваясь сквозь чащу, обливали стволы осин таким теплым светом, что они становились похожи на стволы сосен, а листва их почти синела и над нею поднималось бледно-голубое небо, чуть обрумяненное зарей. Ласточки летали высоко; ветер совсем замер; запоздалые пчелы лениво и сонливо жужжали в цветах сирени; мошки толклись столбом над одинокою, далеко протянутою веткою. "Как хорошо, Боже мой!" – подумал Николай Петрович, и любимые стихи пришли было ему на уста; он вспомнил Аркадия, Stoff und Kraft – и умолк, но продолжал сидеть, продолжал предаваться горестной и отрадной игре одиноких дум. Он любил помечтать; деревенская жизнь развила в нем эту способность. Давно ли он так же мечтал, поджидая сына на постоялом дворике, а с тех пор уже произошла перемена, уже определились, тогда еще неясные, отношения... и как! Представилась ему опять покойница жена, но не такою, какою он ее знал в течение многих лет, не домовитою, доброю хозяйкою, а молодою девушкой с тонким станом, невинно-пытливым взглядом и туго закрученною косой над детскою шейкой. Вспомнил он, как он увидал ее в первый раз. Он был тогда еще студентом. Он встретил ее на лестнице квартиры, в которой он жил, и, нечаянно толкнув ее, обернулся, хотел извиниться и только мог пробормотать: "Pardon, monsieur" {Извините, сударь (франц.).}, – а она наклонила голову, усмехнулась и вдруг как будто испугалась и побежала, а на повороте лестницы быстро взглянула на него, приняла серьезный вид и покраснела. А потом первые робкие посещения, полуслова, полуулыбки, и недоумение, и грусть, и порывы, и, наконец, эта задыхающаяся радость... Куда это все умчалось? Она стала его женой, он был счастлив, как немногие на земле... "Но, – думал он, – те сладостные, первые мгновенья, отчего бы не жить им вечною, неумирающею жизнью?"
Он не старался уяснить самому себе свою мысль, но он чувствовал, что ему хотелось удержать то блаженное время чем-нибудь более сильным, нежели память; ему хотелось вновь осязать близость своей Марии, ощутить ее теплоту и дыхание, и ему уже чудилось, как будто над ним...
– Николай Петрович, – раздался вблизи его голос Фенечки, – где вы?
Он вздрогнул. Ему не стало ни больно, ни совестно... Он не допускал даже возможности сравнения между женой и Фенечкой, но он пожалел о том, что она вздумала его отыскивать. Ее голос разом напомнил ему: его седые волосы, его старость, его настоящее...
Волшебный мир, в который он уже вступал, который уже возникал из туманных волн прошедшего, шевельнулся – и исчез.
– Я здесь, – отвечал он, – я приду, ступай. – "Вот они, следы-то барства", – мелькнуло у него в голове. Фенечка молча заглянула к нему в беседку и скрылась, а он с изумлением заметил, что ночь успела наступить с тех пор, как он замечтался. Все потемнело и затихло кругом, и лицо Фенечки скользнуло перед ним, такое бледное и маленькое. Он приподнялся и хотел возвратиться домой; но размягченное сердце не могло успокоиться в его груди, и он стал медленно ходить по саду, то задумчиво глядя себе под ноги, то поднимая глаза к небу, где уже роились и перемигивались звезды. Он ходил много, почти до усталости, а тревога в нем, какая-то ищущая, неопределенная, печальная тревога, все не унималась. О, как Базаров посмеялся бы над ним, если б он узнал, что в нем тогда происходило! Сам Аркадий осудил бы его. У него, у сорокачетырехлетнего человека, агронома и хозяина, навертывались слезы, беспричинные слезы; это было во сто раз хуже виолончели.
Николай Петрович продолжал ходить и не мог решиться войти в дом, в это мирное и уютное гнездо, которое так приветно глядело на него всеми своими освещенными окнами; он не в силах был расстаться с темнотой, с садом, с ощущением свежего воздуха на лице и с этою грустию, с этою тревогой...
На повороте дорожки встретился ему Павел Петрович.
– Что с тобой? – спросил он Николая Петровича, – ты бледен, как привиденье; ты нездоров; отчего ты не ложишься?
Николай Петрович объяснил ему в коротких словах свое душевное состояние и удалился. Павел Петрович дошел до конца сада, и тоже задумался, и тоже поднял глаза к небу. Но в его прекрасных темных глазах не отразилось ничего, кроме света звезд. Он не был рожден романтиком, и не умела мечтать его щегольски-сухая и страстная, на французский лад мизантропическая душа...
– Знаешь ли что? – говорил в ту же ночь Базаров Аркадию. – Мне в голову пришла великолепная мысль. Твой отец сказывал сегодня, что он получил приглашение от этого вашего знатного родственника. Твой отец не поедет; махнем-ка мы с тобой в ***; ведь этот господин и тебя зовет. Вишь какая сделалась здесь погода; а мы прокатимся, город посмотрим. Поболтаемся дней пять-шесть, и баста!
– А оттуда ты вернешься сюда?
– Нет, надо к отцу проехать. Ты знаешь, он от *** в тридцати верстах. Я его давно не видал, и мать тоже; надо стариков потешить. Они у меня люди хорошие, особенно отец: презабавный. Я же у них один.
– И долго ты у них пробудешь?
– Не думаю. Чай, скучно будет.
– А к нам на возвратном пути заедешь?
– Не знаю... посмотрю. Ну, так, что ли? Мы отправимся?
– Пожалуй, – лениво заметил Аркадий.
Он в душе очень обрадовался предложению своего приятеля, но почел обязанностию скрыть свое чувство. Недаром же он был нигилист!
На другой день он уехал с Базаровым в ***. Молодежь в Марьине пожалела об их отъезде; Дуняша даже всплакнула... но старичкам вздохнулось легко.

Город ***, куда отправились наши приятели, состоял в ведении губернатора из молодых, прогрессиста и деспота, как это сплошь да рядом случается на Руси. Он, в течение первого года своего управления, успел перессориться не только с губернским предводителем, отставным гвардии штабc-ротмистром, конным заводчиком и хлебосолом, но и с собственными чиновниками. Возникшие по этому поводу распри приняли наконец такие размеры, что министерство в Петербурге нашло необходимым послать доверенное лицо с поручением разобрать все на месте. Выбор начальства пал на Матвея Ильича Колязина, сына того Колязина, под попечительством которого находились некогда братья Кирсановы. Он был тоже из "молодых", то есть ему недавно минуло сорок лет, но он уже метил в государственные люди и на каждой стороне груди носил по звезде. Одна, правда, была иностранная, из плохоньких. Подобно губернатору, которого он приехал судить, он считался прогрессистом и, будучи уже тузом, не походил на большую часть тузов. Он имел о себе самое высокое мнение; тщеславие его не знало границ, но он держался просто, глядел одобрительно, слушал снисходительно и так добродушно смеялся, что на первых порах мог даже прослыть за "чудного малого". В важных случаях он умел, однако, как говорится, задать пыли. "Энергия необходима, – говаривал он тогда, – l"energie est la premiere qualite d"un homme d"etat" {энергия – первейшее качество государственного человека (франц.).}; а со всем тем он обыкновенно оставался в дураках и всякий несколько опытный чиновник садился на него верхом. Матвей Ильич отзывался с большим уважением о Гизо и старался внушить всем и каждому, что он не принадлежит к числу рутинеров и отсталых бюрократов, что он не оставляет без внимания ни одного важного проявления общественной жизни... Все подобные слова были ему хорошо известны. Он даже следил, правда, с небрежною величавостию, за развитием современной литературы: так взрослый человек, встретив на улице процессию мальчишек, иногда присоединяется к ней. В сущности, Матвей Ильич недалеко ушел от тех государственных мужей Александровского времени, которые, готовясь идти на вечер к г-же Свечиной, жившей тогда в Петербурге, прочитывали поутру страницу из Кондильяка; только приемы у него были другие, более современные. Он был ловкий придворный, большой хитрец и больше ничего; в делах толку не знал, ума не имел, а умел вести свои собственные дела: тут уж никто не мог его оседлать, а ведь это главное.
Матвей Ильич принял Аркадия с свойственным просвещенному сановнику добродушием, скажем более, с игривостию. Он, однако, изумился, когда узнал, что приглашенные им родственники остались в деревне. "Чудак был твой папа всегда", – заметил он, побрасывая кистями своего великолепного бархатного шлафрока, и вдруг, обратясь к молодому чиновнику в благонамереннейше застегнутом вицмундире, воскликнул с озабоченным видом: "Чего?" Молодой человек, у которого от продолжительного молчания слиплись губы, приподнялся и с недоумением посмотрел на своего начальника. Но, озадачив подчиненного, Матвей Ильич уже не обращал на него внимания. Сановники наши вообще любят озадачивать подчиненных; способы, к которым они прибегают для достижения этой цели, довольно разнообразны. Следующий способ, между прочим, в большом употреблении, "is quite a favorite" {самый излюбленный (англ.).}, как говорят англичане: сановник вдруг перестает понимать самые простые слова, глухоту на себя напускает. Он спросит, например: какой сегодня день?
Ему почтительнейше докладывают: "Пятница сегодня, ваше с... с... с... ство".
– А? Что? Что такое? Что вы говорите? – напряженно повторяет сановник.
– Сегодня пятница, ваше с... с... ство.
– Как? Что? Что такое пятница? какая пятница?
– Пятница, ваше с... ссс... ссс... ство, день в неделе.
– Ну-у, ты учить меня вздумал?
Матвей Ильич все-таки был сановник, хоть и считался либералом.
– Я советую тебе, друг мой, съездить с визитом к губернатору, – сказал он Аркадию, – ты понимаешь, я тебе это советую не потому, чтоб я придерживался старинных понятий о необходимости ездить к властям на поклон, а просто потому, что губернатор порядочный человек; притом же ты, вероятно, желаешь познакомиться с здешним обществом... ведь ты не медведь, надеюсь? А он послезавтра дает большой бал.
– Вы будете на этом бале? – спросил Аркадий.
– Он для меня его дает, – проговорил Матвей Ильич почти с сожалением. – Ты танцуешь?
– Танцую, только плохо.
– Это напрасно. Здесь есть хорошенькие, да и молодому человеку стыдно не танцевать. Опять-таки я это говорю не в силу старинных понятий; я вовсе не полагаю, что ум должен находиться в ногах, но байронизм смешон, il a fait son temps {прошло его время (франц.).}.
– Да я, дядюшка, вовсе не из байронизма не...
– Я познакомлю тебя с здешними барынями, я беру тебя под свое крылышко, – перебил Матвей Ильич и самодовольно засмеялся. – Тебе тепло будет, а?
Слуга вошел и доложил о приезде председателя казенной палаты, сладкоглазого старика с сморщенными губами, который чрезвычайно любил природу, особенно в летний день, когда, по его словам, "каждая пчелочка с каждого цветочка берет взяточку...". Аркадий удалился.
Он застал Базарова в трактире, где они остановились, и долго его уговаривал пойти к губернатору. "Нечего делать! – сказал наконец Базаров. – Взялся за гуж – не говори, что не дюж! Приехали смотреть помещиков – давай их смотреть!" Губернатор принял молодых людей приветливо, но не посадил их и сам не сел. Он вечно суетился и спешил; с утра надевал тесный вицмундир и чрезвычайно тугой галстух, недоедал и недопивал, все распоряжался. Его в губернии прозвали Бурдалу, намекая тем не на известного французского проповедника, а на бурду. Он пригласил Кирсанова и Базарова к себе на бал и через две минуты пригласил их вторично, считая их уже братьями и называя Кайсаровыми.
Они шли к себе домой от губернатора, как вдруг из проезжающих мимо дрожек выскочил человек небольшого роста, в славянофильской венгерке, и с криком: "Евгений Васильич!" – бросился к Базарову.
– А! это вы, герр Ситников, – проговорил Базаров, продолжая шагать по тротуару, – какими судьбами?
– Вообразите, совершенно случайно, – отвечал тот и, обернувшись к дрожкам, махнул раз пять рукой и закричал: – Ступай за нами, ступай! У моего отца здесь дело, – продолжал он, перепрыгивая через канавку, – ну, так он меня просил... Я сегодня узнал о вашем приезде и уже был у вас... (Действительно, приятели, возвратясь к себе в номер, нашли там карточку с загнутыми углами и с именем Ситникова, на одной стороне по-французски, на другой – славянской вязью.) Я надеюсь, вы не от губернатора?
– Не надейтесь, мы прямо от него.
– А! в таком случае и я к нему пойду... Евгений Васильич, познакомьте меня с вашим... с ними...
– Ситников, Кирсанов, -- проворчал, не останавливаясь, Базаров.
– Мне очень лестно, – начал Ситников, выступая боком, ухмыляясь и поспешно стаскивая свои уже чересчур элегантные перчатки. – Я очень много слышал... Я старинный знакомый Евгения Васильича и могу сказать – его ученик. Я ему обязан моим перерождением...
Аркадий посмотрел на базаровского ученика. Тревожное и тупое выражение сказывалось в маленьких, впрочем, приятных чертах его прилизанного лица; небольшие, словно вдавленные глаза глядели пристально и беспокойно, и смеялся он беспокойно: каким-то коротким, деревянным смехом.
– Поверите ли, – продолжал он, – что когда при мне Евгений Васильевич в первый раз сказал, что не должно признавать авторитетов, я почувствовал такой восторг... словно прозрел! "Вот, – подумал я, – наконец нашел я человека!" Кстати, Евгений Васильевич, вам непременно надобно сходить к одной здешней даме, которая совершенно в состоянии понять вас и для которой ваше посещение будет настоящим праздником; вы, я думаю, слыхали о ней?
– Кто такая? – произнес нехотя Базаров.
– Кукшина, Eudoxie, Евдоксия Кукшина. Это замечательная натура, emancipee {свободная от предрассудков (франц.).} в истинном смысле слова, передовая женщина. Знаете ли что? Пойдемте теперь к ней все вместе. Она живет отсюда в двух шагах. Мы там позавтракаем. Ведь вы еще не завтракали?
– Нет еще.
– Ну и прекрасно. Она, вы понимаете, разъехалась с мужем, ни от кого не зависит.
– Хорошенькая она? – перебил Базаров.
– Н... нет, этого нельзя сказать.
– Так для какого же дьявола вы нас к ней зовете?
– Ну, шутник, шутник... Она нам бутылку шампанского поставит.
– Вот как! Сейчас виден практический человек. Кстати, ваш батюшка все по откупам?
– По откупам, – торопливо проговорил Ситников и визгливо засмеялся. – Что же? идет?
– Не знаю, право.
– Ты хотел людей смотреть, ступай, – заметил вполголоса Аркадий.
– А вы-то что ж, господин Кирсанов? – подхватил Ситников. – Пожалуйте и вы, без вас нельзя.
– Да как же это мы все разом нагрянем?
– Ничего! Кукшина – человек чудный.
– Бутылка шампанского будет? – спросил Базаров.
– Три! – воскликнул Ситников. – За это я ручаюсь!
– Чем?
– Собственною головою.
– Лучше бы мошною батюшки. А впрочем, пойдем.

Небольшой дворянский домик на московский манер, в котором проживала Авдотья Никитишна (или Евдоксия) Кукшина, находился в одной из нововыгоревших улиц города ***; известно, что наши губернские города горят через каждые пять лет. У дверей, над криво прибитою визитною карточкой, виднелась ручка колокольчика, и в передней встретила пришедших какая-то не то служанка, не то компаньонка в чепце – явные признаки прогрессивных стремлений хозяйки. Ситников спросил, дома ли Авдотья Никитишна?
– Это вы, Victor? – раздался тонкий голос из соседней комнаты. – Войдите.
Женщина в чепце тотчас исчезла.
– Я не один, – промолвил Ситников, лихо скидывая свою венгерку, под которою оказалось нечто вроде поддевки или пальто-сака, и бросая бойкий взгляд Аркадию и Базарову.
– Все равно, – отвечал голос. – Entrez {Войдите (франц.).}.
Молодые люди вошли. Комната, в которой они очутились, походила скорее на рабочий кабинет, чем на гостиную. Бумаги, письма, толстые нумера русских журналов, большею частью неразрезанные, валялись по запыленным столам; везде белели разбросанные окурки папирос. На кожаном диване полулежала дама, еще молодая, белокурая, несколько растрепанная, в шелковом, не совсем опрятном, платье, с крупными браслетами на коротеньких руках и кружевною косынкой на голове. Она встала с дивана и, небрежно натягивая себе на плечи бархатную шубку на пожелтелом горностаевом меху, лениво промолвила: "Здравствуйте, Victor", – и пожала Ситникову руку.
– Базаров, Кирсанов, – проговорил он отрывисто, в подражание Базарову.
– Милости просим, – отвечала Кукшина и, уставив на Базарова свои круглые глаза, между которыми сиротливо краснел крошечный вздернутый носик, прибавила: – Я вас знаю, – и пожала ему руку тоже.
Базаров поморщился. В маленькой и невзрачной фигурке эманципированной женщины не было ничего безобразного; но выражение ее лица неприятно действовало на зрителя. Невольно хотелось спросить у ней: "Что ты, голодна? Или скучаешь? Или робеешь? Чего ты пружишься?" И у ней, как у Ситникова, вечно скребло на душе. Она говорила и двигалась очень развязно и в то же время неловко: она, очевидно, сама себя считала за добродушное и простое существо, и между тем что бы она ни делала, вам постоянно казалось, что она именно это-то и не хотела сделать; все у ней выходило, как дети говорят – нарочно, то есть не просто, не естественно.
– Да, да, я знаю вас, Базаров, – повторила она. (За ней водилась привычка, свойственная многим провинциальным и московским дамам, – с первого дня знакомства звать мужчин по фамилии.) – Хотите сигару?
– Сигарку сигаркой, – подхватил Ситников, который успел развалиться в креслах и задрать ногу кверху, – а дайте-ка нам позавтракать, мы голодны ужасно; да велите нам воздвигнуть бутылочку шампанского.
– Сибарит, – промолвила Евдоксия и засмеялась. (Когда она смеялась, ее верхняя десна обнажалась над зубами.) – Не правда ли, Базаров, он сибарит?
– Я люблю комфорт жизни, – произнес с важностию Ситников. – Это не мешает мне быть либералом.
– Нет, это мешает, мешает! – воскликнула Евдоксия и приказала, однако, своей прислужнице распорядиться и насчет завтрака, и насчет шампанского. – Как вы об этом думаете? – прибавила она, обращаясь к Базарову. – Я уверена, вы разделяете мое мнение.
– Ну нет, – возразил Базаров, – кусок мяса лучше куска хлеба даже с химической точки зрения.
– А вы занимаетесь химией? Это моя страсть. Я даже сама выдумала одну мастику.
– Мастику? вы?
– Да, я. И знаете ли, с какою целью? Куклы делать, головки, чтобы не ломались. Я ведь тоже практическая. Но все это еще не готово. Нужно еще Либиха почитать. Кстати читали вы статью Кислякова о женском труде в "Московских ведомостях"? Прочтите, пожалуйста. Ведь вас интересует женский вопрос? И школы тоже? Чем ваш приятель занимается? Как его зовут?
Госпожа Кукшина роняла свои вопросы один за другим с изнеженной небрежностию, не дожидаясь ответов; избалованные дети так говорят со своими няньками.
– Меня зовут Аркадий Николаич Кирсанов, – проговорил Аркадий, – и я ничем не занимаюсь.
Евдоксия захохотала.
– Вот это мило! Что, вы не курите? Виктор, вы знаете, я на вас сердита.
– За что?
– Вы, говорят, опять стали хвалить Жорж Санда. Отсталая женщина и больше ничего! Как возможно сравнить ее с Эмерсоном! Она никаких идей не имеет ни о воспитании, ни о физиологии, ни о чем. Она, я уверена, и не слыхивала об эмбриологии, а в наше время – как вы хотите без этого? (Евдоксия даже руки расставила.) Ах, какую удивительную статью по этому поводу написал Елисевич! Это гениальный господин! (Евдоксия постоянно употребляла слово "господин" вместо человек.) Базаров, сядьте возле меня на диван. Вы, может быть, не знаете, я ужасно вас боюсь.
– Это почему? Позвольте полюбопытствовать.
– Вы опасный господин; вы такой критик. Ах, Боже мой! мне смешно, я говорю, как какая-нибудь степная помещица. Впрочем, я действительно помещица. Я сама имением управляю, и, представьте, у меня староста Ерофей – удивительный тип, точно Патфайндер Купера: что-то такое в нем непосредственное! Я окончательно поселилась здесь; несносный город, не правда ли? Но что делать!
– Город как город, – хладнокровно заметил Базаров.
– Все такие мелкие интересы, вот что ужасно! Прежде я по зимам жила в Москве... но теперь там обитает мой благоверный, мсье Кукшин. Да и Москва теперь... уж я не знаю – тоже уж не то. Я думаю съездить за границу; я в прошлом году уже совсем было собралась.
– В Париж, разумеется? – спросил Базаров.
– В Париж и в Гейдельберг.
– Зачем в Гейдельберг?
– Помилуйте, там Бунзен!
На это Базаров ничего не нашелся ответить.
– Pierre Сапожников... вы его знаете?
– Нет, не знаю.
– Помилуйте, Pierre Сапожников... он еще всегда у Лидии Хостатовой бывает.
– Я и ее не знаю.
– Ну, вот он взялся меня проводить. Слава Богу, я свободна, у меня нет детей... Что это я сказала: слава Богу! Впрочем, это все равно.
Евдоксия свернула папироску своими побуревшими от табаку пальцами, провела по ней языком, пососала ее и закурила. Вошла прислужница с подносом.
– А, вот и завтрак! Хотите закусить? Виктор, откупорьте бутылку; это по вашей части.
– По моей, по моей, – пробормотал Ситников и опять визгливо засмеялся.
– Есть здесь хорошенькие женщины? – спросил Базаров, допивая третью рюмку.
– Есть, – отвечала Евдоксия, – да все они такие пустые. Например, mon amie {моя приятельница (франц.).} Одинцова – недурна. Жаль, что репутация у ней какая-то... Впрочем, это бы ничего, но никакой свободы воззрения, никакой ширины, ничего... этого. Всю систему воспитания надобно переменить. Я об этом уже думала; наши женщины очень дурно воспитаны.
– Ничего вы с ними не сделаете, – подхватил Ситников. – Их следует презирать, и я их презираю, вполне и совершенно! (Возможность презирать и выражать свое презрение было самым приятным ощущением для Ситникова; он в особенности нападал на женщин, не подозревая того, что ему предстояло, несколько месяцев спустя, пресмыкаться перед своей женой потому только, что она была урожденная княжна Дурдолеосова.) Ни одна из них не была бы в состоянии понять нашу беседу; ни одна из них не стоит того, чтобы мы, серьезные мужчины, говорили о ней!
– Да им совсем не нужно понимать нашу беседу, – промолвил Базаров.
– О ком вы говорите? – вмешалась Евдоксия.
– О хорошеньких женщинах.
– Как! Вы, стало быть, разделяете мнение Прудона?
Базаров надменно выпрямился.
– Я ничьих мнений не разделяю: я имею свои.
– Долой авторитеты! – закричал Ситников, обрадовавшись случаю резко выразиться в присутствии человека, перед которым раболепствовал.
– Но сам Маколей, – начала было Кукшина.
– Долой Маколея! – загремел Ситников. – Вы заступаетесь за этих бабенок?
– Не за бабенок, а за права женщин, которые я поклялась защищать до последней капли крови.
– Долой! – Но тут Ситников остановился. – Да я их не отрицаю, – промолвил он.
– Нет, я вижу, вы славянофил!
– Нет, я не славянофил, хотя, конечно...
– Нет, нет, нет! Вы славянофил. Вы последователь Домостроя. Вам бы плетку в руки!
– Плетка дело доброе, – заметил Базаров, – только мы вот добрались до последней капли...
– Чего? – перебила Евдоксия.
– Шампанского, почтеннейшая Авдотья Никитишна, шампанского – не вашей крови.
– Я не могу слышать равнодушно, когда нападают на женщин, – продолжала Евдоксия. – Это ужасно, ужасно. Вместо того чтобы нападать на них, прочтите лучше книгу Мишле De l"amour {"О любви" (франц.).}. Это чудо! Господа, будемте говорить о любви, – прибавила Евдоксия, томно уронив руку на смятую подушку дивана.
Наступило внезапное молчание.
– Нет, зачем говорить о любви, – промолвил Базаров, – а вот вы упомянули об Одинцовой... Так, кажется, вы ее назвали? Кто эта барыня?
– Прелесть! прелесть! – запищал Ситников. – Я вас представлю. Умница, богачка, вдова. К сожалению, она еще не довольно развита: ей бы надо с нашею Евдоксией поближе познакомиться. Пью ваше здоровье, Eudoxie! Чокнемтесь! "Et toc, et toc, et tin-tin-tin! Et toc, et toc, et tin-tin-tin!!".
– Victor, вы шалун.
Завтрак продолжался долго. За первою бутылкой шампанского последовала другая, третья и даже четвертая... Евдоксия болтала без умолку; Ситников ей вторил. Много толковали они о том, что такое брак – предрассудок или преступление, и какие родятся люди – одинаковые или нет? и в чем собственно состоит индивидуальность? Дело дошло, наконец, до того, что Евдоксия, вся красная от выпитого вина и стуча плоскими ногтями по клавишам расстроенного фортепьяно, принялась петь сиплым голосом сперва цыганские песни, потом романс Сеймур-Шиффа "Дремлет сонная Гранада", а Ситников повязал голову шарфом и представлял замиравшего любовника при словах:

И уста твои с моими
В поцелуй горячий слить.

Аркадий не вытерпел наконец. "Господа, уж это что-то на бедлам похоже стало", – заметил он вслух.
Базаров, который лишь изредка вставлял в разговор насмешливое слово, – он занимался больше шампанским, – громко зевнул, встал и, не прощаясь с хозяйкой, вышел вон вместе с Аркадием. Ситников выскочил вслед за ними.
– Ну что, ну что? – спрашивал он, подобострастно забегая то справа, то слева, – ведь я говорил вам: замечательная личность. Вот каких бы нам женщин побольше! Она, в своем роде, высоконравственное явление.
– А это заведение твоего отца тоже нравственное явление? – промолвил Базаров, ткнув пальцем на кабак, мимо которого они в это мгновение проходили.
Ситников опять засмеялся с визгом. Он очень стыдился своего происхождения и не знал, чувствовать ли ему себя польщенным или обиженным от неожиданного тыканья Базарова.

Несколько дней спустя состоялся бал у губернатора. Матвей Ильич был настоящим "героем праздника", губернский предводитель объявлял всем и каждому, что он приехал, собственно, из уважения к нему, а губернатор даже и на бале, даже оставаясь неподвижным, продолжал "распоряжаться". Мягкость в обращении Матвея Ильича могла равняться только с его величавостью. Он ласкал всех – одних с оттенком гадливости, других с оттенком уважения; рассыпался "en vrai chevalier franГais" {как истинный кавалер-француз (франц.).} перед дамами и беспрестанно смеялся крупным, звучным и одиноким смехом, как оно и следует сановнику. Он потрепал по спине Аркадия и громко назвал его "племянничком", удостоил Базарова, облеченного в староватый фрак, рассеянного, но снисходительного взгляда вскользь, через щеку, и неясного, но приветливого мычанья, в котором только и можно было разобрать, что "я..." да "ссьма"; подал палец Ситникову и улыбнулся ему, но уже отвернув голову; даже самой Кукшиной, явившейся на бал безо всякой кринолины и в грязных перчатках, но с райскою птицею в волосах, даже Кукшиной он сказал: "Enchante" {Очарован (франц.).}. Народу было пропасть, и в кавалерах не было недостатка; штатские более теснились вдоль стен, но военные танцевали усердно, особенно один из них, который прожил недель шесть в Париже, где он выучился разным залихватским восклицаньям вроде: "Zut", "Ah fichtrrre", "Pst, pst, mon bibi" {"Зют", "Черт возьми", "Пст, пст, моя крошка" (франц.).} и т.п. Он произносил их в совершенстве, с настоящим парижским шиком, и в то же время говорил "si j"aurais" вместо "si j"avais" {если б я имел (франц.). Неправильное употребление условного наклонения.}, "absolument" {безусловно (франц.).} в смысле: "непременно", словом, выражался на том великорусско-французском наречии, над которым так смеются французы, когда они не имеют нужды уверять нашу братью, что мы говорим на их языке, как ангелы, "comme des anges".
Аркадий танцевал плохо, как мы уже знаем, а Базаров вовсе не танцевал: они оба поместились в уголке; к ним присоединился Ситников. Изобразив на лице своем презрительную насмешку и отпуская ядовитые замечания, он дерзко поглядывал кругом и, казалось, чувствовал истинное наcлаждение. Вдруг лицо его изменилось и, обернувшись к Аркадию, он, как бы с смущением, проговорил: "Одинцова приехала".
Аркадий оглянулся и увидал женщину высокого роста, в черном платье, остановившуюся в дверях залы. Она поразила его достоинством своей осанки. Обнаженные ее руки красиво лежали вдоль стройного стана; красиво падали с блестящих волос на покатые плечи легкие ветки фуксий; спокойно и умно, именно спокойно, а не задумчиво, глядели светлые глаза из-под немного нависшего белого лба, и губы улыбались едва заметною улыбкою. Какою-то ласковой и мягкой силой веяло от ее лица.
– Вы с ней знакомы? – спросил Аркадий Ситникова.
– Коротко. Хотите, я вас представлю?
– Пожалуй... после этой кадрили.
Базаров также обратил внимание на Одинцову.
– Это что за фигура? – проговорил он. – На остальных баб не похожа.
Дождавшись конца кадрили, Ситников подвел Аркадия к Одинцовой; но едва ли он был коротко с ней знаком: и сам он запутался в речах своих, и она глядела на него с некоторым изумлением. Однако лицо ее приняло радушное выражение, когда она услышала фамилию Аркадия. Она спросила его, не сын ли он Николая Петровича?
– Точно так.
– Я видела вашего батюшку два раза и много слышала о нем, – продолжала она, – я очень рада с вами познакомиться.
В это мгновение подлетел к ней какой-то адъютант и пригласил ее на кадриль. Она согласилась.
– Вы разве танцуете? – почтительно спросил Аркадий.
– Танцую. А вы почему думаете, что я не танцую? Или я вам кажусь слишком стара?
– Помилуйте, как можно... Но в таком случае позвольте мне пригласить вас на мазурку.
Одинцова снисходительно усмехнулась.
– Извольте, – сказал она и посмотрела на Аркадия не то чтобы свысока, а так, как замужние сестры смотрят на очень молоденьких братьев.
Одинцова была немного старше Аркадия, ей пошел двадцать девятый год, но в ее присутствии он чувствовал себя школьником, студентиком, точно разница лет между ними была гораздо значительнее. Матвей Ильич приблизился к ней с величественным видом и подобострастными речами. Аркадий отошел в сторону, но продолжал наблюдать за нею: он не спускал с нее глаз и во время кадрили. Она так же непринужденно разговаривала с своим танцором, как и с сановником, тихо поводила головой и глазами, и раза два тихо засмеялась. Нос у ней был немного толст, как почти у всех русских, и цвет кожи не был совершенно чист; со всем тем Аркадий решил, что он еще никогда не встречал такой прелестной женщины. Звук ее голоса не выходил у него из ушей; самые складки ее платья, казалось, ложились у ней иначе, чем у других, стройнее и шире, и движения ее были особенно плавны и естественны в одно и то же время.
Аркадий ощущал на сердце некоторую робость, когда, при первых звуках мазурки, он усаживался возле своей дамы и, готовясь вступить в разговор, только проводил рукой по волосам и не находил ни единого слова. Но он робел и волновался недолго; спокойствие Одинцовой сообщилось и ему: четверти часа не прошло, как уж он свободно рассказывал о своем отце, дяде, о жизни в Петербурге и в деревне. Одинцова слушала его с вежливым участием, слегка раскрывая и закрывая веер; болтовня его прерывалась, когда ее выбирали кавалеры; Ситников, между прочим, пригласил ее два раза. Она возвращалась, садилась снова, брала веер, и даже грудь ее не дышала быстрее, а Аркадий опять принимался болтать, весь проникнутый счастием находиться в ее близости, говорить с ней, глядя в ее глаза, в ее прекрасный лоб, во все ее милое, важное и умное лицо. Сама она говорила мало, но знание жизни сказывалось в ее словах; по иным ее замечаниям Аркадий заключил, что эта молодая женщина уже успела перечувствовать и передумать многое...
– С кем вы это стояли, – спросила она его, – когда господин Ситников подвел вас ко мне?
– А вы его заметили? – спросил, в свою очередь, Аркадий. – Не правда ли, какое у него славное лицо? Это некто Базаров, мой приятель.
Аркадий принялся говорить о "своем приятеле".
Он говорил о нем так подробно и с таким восторгом, что Одинцова обернулась к нему и внимательно на него посмотрела. Между тем мазурка приближалась к концу. Аркадию стало жалко расстаться с своей дамой: он так хорошо провел с ней около часа! Правда, он в течение всего этого времени постоянно чувствовал, как будто она к нему снисходила, как будто ему следовало быть ей благодарным... но молодые сердца не тяготятся этим чувством.
Музыка умолкла.
– Merci, – промолвила Одинцова, вставая. – Вы обещали мне посетить меня, привезите же с собой и вашего приятеля. Мне будет очень любопытно видеть человека, который имеет смелость ни во что не верить.
Губернатор подошел к Одинцовой, объявил, что ужин готов, и с озабоченным лицом подал ей руку. Уходя, она обернулась, чтобы в последний раз улыбнуться и кивнуть Аркадию. Он низко поклонился, посмотрел ей вслед (как строен показался ему ее стан, облитый сероватым блеском черного шелка!) и, подумав: "В это мгновенье она уже забыла о моем существовании", – почувствовал на душе какое-то изящное смирение...
– Ну что? – спросил Базаров Аркадия, как только тот вернулся к нему в уголок, – получил удовольствие? Мне сейчас сказывал один барин, что эта госпожа – ой-ой-ой; да барин-то, кажется, дурак. Ну, а по-твоему, что она, точно – ой-ой-ой?
– Я этого определенья не совсем понимаю, – отвечал Аркадий.
– Вот еще! Какой невинный!
– В таком случае я не понимаю твоего барина. Одинцова очень мила – бесспорно, но она так холодно и строго себя держит, что...
– В тихом омуте... ты знаешь! – подхватил Базаров. – Ты говоришь, она холодна. В этом-то самый вкус и есть. Ведь ты любишь мороженое?
– Может быть, – пробормотал Аркадий, – я об этом судить не могу. Она желает с тобой познакомиться и просила меня, чтоб я привез тебя к ней.
– Воображаю, как ты меня расписывал! Впрочем, ты поступил хорошо. Вези меня. Кто бы она ни была – просто ли губернская львица, или "эманципе" вроде Кукшиной, только у ней такие плечи, каких я не видывал давно.
Аркадия покоробило от цинизма Базарова, но – как это часто случается – он упрекнул своего приятеля не за то именно, что ему в нем не понравилось...
– Отчего ты не хочешь допустить свободы мысли в женщинах? – проговорил он вполголоса.
– Оттого, братец, что, по моим замечаниям, свободно мыслят между женщинами только уроды.
Разговор на этом прекратился. Оба молодых человека уехали тотчас после ужина. Кукшина нервически злобно, но не без робости, засмеялась им вослед: ее самолюбие было глубоко уязвлено тем, что ни тот, ни другой не обратил на нее внимания. Она оставалась позже всех на бале и в четвертом часу ночи протанцевала польку-мазурку с Ситниковым на парижский манер. Этим поучительным зрелищем и завершился губернаторский праздник.

– Посмотрим, к какому разряду млекопитающих принадлежит сия особа, – говорил на следующий день Аркадию Базаров, поднимаясь вместе с ним по лестнице гостиницы, в которой остановилась Одинцова. – Чувствует мой нос, что тут что-то не ладно.
– Я тебе удивляюсь! – воскликнул Аркадий. – Как? Ты, ты, Базаров, придерживаешься той узкой морали, которую...
– Экой ты чудак! – небрежно перебил Базаров. – Разве ты не знаешь, что на нашем наречии и для нашего брата "не ладно" значит "ладно"? Пожива есть, значит. Не сам ли ты сегодня говорил, что она странно вышла замуж, хотя, по мнению моему, выйти за богатого старика – дело ничуть не странное, а, напротив, благоразумное. Я городским толкам не верю; но люблю думать, как говорит наш образованный губернатор, что они справедливы.
Аркадий ничего не отвечал и постучался в дверь номера. Молодой слуга в ливрее ввел обоих приятелей в большую комнату, меблированную дурно, как все комнаты русских гостиниц, но уставленную цветами. Скоро появилась сама Одинцова в простом утреннем платье. Она казалась еще моложе при свете весеннего солнца. Аркадий представил ей Базарова и с тайным удивлением заметил, что он как будто сконфузился, между тем как Одинцова оставалась совершенно спокойною, по-вчерашнему. Базаров сам почувствовал, что сконфузился, и ему стало досадно. "Вот тебе раз! бабы испугался!" – подумал он, и, развалясь в кресле не хуже Ситникова, заговорил преувеличенно развязно, а Одинцова не спускала с него своих ясных глаз.
Анна Сергеевна Одинцова родилась от Сергея Николаевича Локтева, известного красавца, афериста и игрока, который, продержавшись и прошумев лет пятнадцать в Петербурге и в Москве, кончил тем, что проигрался в прах и принужден был поселиться в деревне, где, впрочем, скоро умер, оставив крошечное состояние двум своим дочерям, Анне – двадцати и Катерине – двенадцати лет. Мать их, из обедневшего рода князей X... скончалась в Петербурге, когда муж ее находился еще в полной силе. Положение Анны после смерти отца было очень тяжело. Блестящее воспитание, полученное ею в Петербурге, не подготовило ее к перенесению забот по хозяйству и по дому, – к глухому деревенскому житью. Она не знала никого решительно в целом околотке, и посоветоваться ей было не с кем. Отец ее старался избегать сношений с соседями; он их презирал, и они его презирали, каждый по-своему. Она, однако, не потеряла головы и немедленно выписала к себе сестру своей матери, княжну Авдотью Степановну Х...ю, злую и чванную старуху, которая, поселившись у племянницы в доме, забрала себе все лучшие комнаты, ворчала и брюзжала с утра до вечера и даже по саду гуляла не иначе как в сопровождении единственного своего крепостного человека, угрюмого лакея в изношенной гороховой ливрее с голубым позументом и в треуголке. Анна терпеливо выносила все причуды тетки, исподволь занималась воспитанием сестры и, казалось, уже примирилась с мыслию увянуть в глуши... Но судьба сулила ей другое. Ее случайно увидел некто Одинцов, очень богатый человек лет сорока шести, чудак, ипохондрик, пухлый, тяжелый и кислый, впрочем, не глупый и не злой; влюбился в нее и предложил ей руку. Она согласилась быть его женой, – а он пожил с ней лет шесть и, умирая, упрочил за ней все свое состояние. Анна Сергеевна около года после его смерти не выезжала из деревни; потом отправилась вместе с сестрой за границу, но побывала только в Германии; соскучилась и вернулась на жительство в свое любезное Никольское, отстоявшее верст сорок от города ***. Там у ней был великолепный, отлично убранный дом, прекрасный сад с оранжереями: покойный Одинцов ни в чем себе не отказывал. В город Анна Сергеевна являлась очень редко, большею частью по делам, и то ненадолго. Ее не любили в губернии, ужасно кричали по поводу ее брака с Одинцовым, рассказывали про нее всевозможные небылицы, уверяли, что она помогала отцу в его шулерских проделках, что и за границу она ездила недаром, а из необходимости скрыть несчастные последствия... "Вы понимаете чего?" – договаривали негодующие рассказчики. "Прошла через огонь и воду", – говорили о ней; а известный губернский остряк обыкновенно прибавлял: "И через медные трубы". Все эти толки доходили до нее, но она пропускала их мимо ушей: характер у нее был свободный и довольно решительный.
Одинцова сидела, прислонясь к спинке кресел, и, положив руку на руку, слушала Базарова. Он говорил, против обыкновения, довольно много и явно старался занять свою собеседницу, что опять удивило Аркадия. Он не мог решить, достигал ли Базаров своей цели. По лицу Анны Сергеевны трудно было догадаться, какие она испытывала впечатления: оно сохраняло одно и то же выражение, приветливое, тонкое; ее прекрасные глаза светились вниманием, но вниманием безмятежным. Ломание Базарова в первые минуты посещения неприятно подействовало на нее, как дурной запах или резкий звук; но она тотчас же поняла, что он чувствовал смущение, и это ей даже польстило. Одно пошлое ее отталкивало, а в пошлости никто бы не упрекнул Базарова. Аркадию пришлось в тот день не переставать удивляться. Он ожидал, что Базаров заговорит с Одинцовой, как с женщиной умною, о своих убеждениях и воззрениях: она же сама изъявила желание послушать человека, "который имеет смелость ничему не верить", но вместо того Базаров толковал о медицине, о гомеопатии, о ботанике. Оказалось, что Одинцова не теряла времени в уединении: она прочла несколько хороших книг и выражалась правильным русским языком. Она навела речь на музыку, но, заметив, что Базаров не признает искусства, потихоньку возвратилась к ботанике, хотя Аркадий и пустился было толковать о значении народных мелодий. Одинцова продолжала обращаться с ним, как с младшим братом: казалось, она ценила в нем доброту и простодушие молодости – и только. Часа три с лишком длилась беседа, неторопливая, разнообразная и живая.
Приятели наконец поднялись и стали прощаться. Анна Сергеевна ласково поглядела на них, протянула обоим свою красивую белую руку и, подумав немного, с нерешительною, но хорошею улыбкой проговорила:
– Если вы, господа, не боитесь скуки, приезжайте ко мне в Никольское.
– Помилуйте, Анна Сергеевна, – воскликнул Аркадий, – я за особенное счастье почту...
– А вы, мсье Базаров?
Базаров только поклонился – и Аркадию в последний раз пришлось удивиться: он заметил, что приятель его покраснел.
– Ну? – говорил он ему на улице, – ты все того же мнения, что она – ой-ой-ой?
– А кто ее знает! Вишь, как она себя заморозила! – возразил Базаров и, помолчав немного, прибавил: – Герцогиня, владетельная особа. Ей бы только шлейф сзади носить да корону на голове.
– Наши герцогини так по-русски не говорят, – заметил Аркадий.
– В переделе была, братец ты мой, нашего хлеба покушала.
– А все-таки она прелесть, – промолвил Аркадий.
– Этакое богатое тело! – продолжал Базаров, – хоть сейчас в анатомический театр.
– Перестань, ради Бога, Евгений! Это ни на что не похоже.
– Ну, не сердись, неженка. Сказано – первый сорт. Надо будет поехать к ней.
– Когда?
– Да хоть послезавтра. Что нам здесь делать-то! Шампанское с Кукшиной пить? Родственника твоего, либерального сановника, слушать?.. Послезавтра же и махнем. Кстати – и моего отца усадьбишка оттуда не далеко. Ведь это Никольское по *** дороге?
– Да.
– Optime {Превосходно (лат.).}. Нечего мешкать; мешкают одни дураки – да умники. Я тебе говорю: богатое тело!
Три дня спустя оба приятеля катили по дороге в Никольское. День стоял светлый и не слишком жаркий, и ямские сытые лошадки дружно бежали, слегка помахивая своими закрученными и заплетенными хвостами. Аркадий глядел на дорогу и улыбался, сам не зная чему.
– Поздравь меня, – воскликнул вдруг Базаров, – сегодня двадцать второе июня, день моего ангела. Посмотрим, как-то он обо мне печется. Сегодня меня дома ждут, – прибавил он, понизив голос... – Ну, подождут, что за важность!

На другое утро Базаров раньше всех проснулся и вышел из дома. "Эге! - подумал он, посмотрев кругом, - местечко-то неказисто". Когда Николай Петрович размежевался с своими крестьянами, ему пришлось отвести под новую усадьбу десятины четыре совершенно ровного и голого поля. Он построил дом, службы и ферму, разбил сад, выкопал пруд и два колодца; но молодые деревца плохо принимались, в пруде воды набралось очень мало, и колодцы оказались солонковатого вкуса. Одна только беседка из сирени и акаций порядочно разрослась; в ней иногда пили чай и обедали. Базаров в несколько минут обегал все дорожки сада, зашел на скотный двор, на конюшню, отыскал двух дворовых мальчишек, с которыми тотчас свел знакомство, и отправился с ними в небольшое болотце, с версту от усадьбы, за лягушками.

На что тебе лягушки, барин? - спросил его один из мальчиков.

А вот на что, - отвечал ему Базаров, который владел особенным уменьем возбуждать к себе доверие в людях низших, хотя он никогда не потакал им и обходился с ними небрежно, - я лягушку распластаю да посмотрю, что у нее там внутри делается; а так как мы с тобой те же лягушки, только что на ногах ходим, я и буду знать, что и у нас внутри делается.

Да на что тебе это?

А чтобы не ошибиться, если ты занеможешь и мне тебя лечить придется.

Разве ты дохтур?

Васька, слышь, барин говорит, что мы с тобой те же лягушки. Чудно!

Я их боюсь, лягушек-то, - заметил Васька, мальчик лет семи, с белою, как лен, головою, в сером казакине с стоячим воротником и босой.

Чего бояться? разве они кусаются?

Ну, полезайте в воду, философы, - промолвил Базаров.

Между тем Николай Петрович тоже проснулся и отправился к Аркадию, которого застал одетым. Отец и сын вышли на террасу, под навес маркизы; возле перил, на столе, между большими букетами сирени, уже кипел самовар. Явилась девочка, та самая, которая накануне первая встретила приезжих на крыльце, и тонким голосом проговорила:

Федосья Николаевна не совсем здоровы, прийти не могут; приказали вас спросить, вам самим угодно разлить чай или прислать Дуняшу?

Я сам разолью, сам, - поспешно подхватил Николай Петрович. - Ты, Аркадий, с чем пьешь чай, со сливками или с лимоном?

Со сливками, - отвечал Аркадий и, помолчав немного, вопросительно произнес: - Папаша?

Николай Петрович с замешательством посмотрел на сына.

Что? - промолвил он.

Аркадий опустил глаза.

Извини, папаша, если мой вопрос тебе покажется неуместным, - начал он, - но ты сам, вчерашнею своею откровенностью, меня вызываешь на откровенность... ты не рассердишься?..

Ты мне даешь смелость спросить тебя... Не оттого ли Фен... не оттого ли она не приходит сюда чай разливать, что я здесь?

Николай Петрович слегка отвернулся.

Может быть, - проговорил он наконец, - она предполагает... она стыдится...

Аркадий быстро вскинул глазами на отца.

Напрасно ж она стыдится. Во-первых, тебе известен мой образ мыслей (Аркадию очень было приятно произнести эти слова), а во-вторых - захочу ли я хоть на волос стеснять твою жизнь, твои привычки? Притом, я уверен, ты не мог сделать дурной выбор; если ты позволил ей жить с тобой под одною кровлей, стало быть она это заслуживает: во всяком случае, сын отцу не судья, и в особенности я, и в особенности такому отцу, который, как ты, никогда и ни в чем не стеснял моей свободы.

Голос Аркадия дрожал сначала: он чувствовал себя великодушным, однако в то же время понимал, что читает нечто вроде наставления своему отцу; но звук собственных речей сильно действует на человека, и Аркадий произнес последние слова твердо, даже с эффектом.

Спасибо, Аркаша, - глухо заговорил Николай Петрович, и пальцы его опять заходили по бровям и по лбу. - Твои предположения действительно справедливы. Конечно, если б эта девушка не стоила... Это не легкомысленная прихоть. Мне неловко говорить с тобой об этом; но ты понимаешь, что ей трудно было прийти сюда при тебе, особенно в первый день твоего приезда.

В таком случае я сам пойду к ней, - воскликнул Аркадий с новым приливом великодушных чувств и вскочил со стула. - Я ей растолкую, что ей нечего меня стыдиться.

Николай Петрович тоже встал.

Аркадий, - начал он, - сделай одолжение... как же можно... там... Я тебя не предварил...

Но Аркадий уже не слушал его и убежал с террасы. Николай Петрович посмотрел ему вслед и в смущенье опустился на стул. Сердце его забилось... Представилась ли ему в это мгновение неизбежная странность будущих отношений между им и сыном, сознавал ли он, что едва ли не большее бы уважение оказал ему Аркадий, если б он вовсе не касался этого дела, упрекал ли он самого себя в слабости - сказать трудно; все эти чувства были в нем, но в виде ощущений - и то неясных; а с лица не сходила краска, и сердце билось.

Послышались торопливые шаги, и Аркадий вошел на террасу.

Мы познакомились, отец! - воскликнул он с выражением какого-то ласкового и доброго торжества на лице. - Федосья Николаевна точно сегодня не совсем здорова и придет попозже. Но как же ты не сказал мне, что у меня есть брат? Я бы уже вчера вечером его расцеловал, как я сейчас расцеловал его.

Николай Петрович хотел что-то вымолвить, хотел подняться и раскрыть объятия... Аркадий бросился ему на шею.

Что это? опять обнимаетесь? - раздался сзади их голос Павла Петровича.

Отец и сын одинаково обрадовались появлению его в эту минуту; бывают положения трогательные, из которых все-таки хочется поскорее выйти.

Чему ж ты удивляешься? - весело заговорил Николай Петрович. - В кои-то веки дождался я Аркаши... Я со вчерашнего дня и насмотреться на него не успел.

Я вовсе не удивляюсь, - заметил Павел Петрович, - я даже сам не прочь с ним обняться.

Аркадий подошел к дяде и снова почувствовал на щеках своих прикосновение его душистых усов. Павел Петрович присел к столу. На нем был изящный утренний, в английском вкусе, костюм; на голове красовалась маленькая феска. Эта феска и небрежно повязанный галстучек намекали на свободу деревенской жизни; но тугие воротнички рубашки, правда не белой, а пестренькой, как оно и следует для утреннего туалета, с обычною неумолимостью упиралась в выбритый подбородок.

Где же новый твой приятель? - спросил он Аркадия.

Его дома нет; он обыкновенно встает рано и отправляется куда-нибудь. Главное, не надо обращать на него внимания: он церемоний не любит.

Да, это заметно. - Павел Петрович начал, не торопясь, намазывать масло на хлеб. - Долго он у нас прогостит?

Как придется. Он заехал сюда по дороге к отцу.

А отец его где живет?

В нашей же губернии, верст восемьдесят отсюда. У него там небольшое именьице. Он был прежде полковым доктором.

Тэ-тэ-тэ-тэ... То-то я все себя спрашивал: где слышал я эту фамилию: Базаров?.. Николай, помнится, в батюшкиной дивизии был лекарь Базаров?

Кажется, был.

Точно, точно. Так этот лекарь его отец. Гм! - Павел Петрович повел усами. - Ну, а сам господин Базаров, собственно, что такое? - спросил он с расстановкой.

Что такое Базаров? - Аркадий усмехнулся. - Хотите, дядюшка, я вам скажу, что он собственно такое?

Сделай одолжение, племянничек.

Он нигилист.

Как? - спросил Николай Петрович, а Павел Петрович поднял на воздух нож с куском масла на конце лезвия и остался неподвижен.

Он нигилист, - повторил Аркадий.

Нигилист, - проговорил Николай Петрович. - Это от латинского nihil, ничего, сколько я могу судить; стало быть, это слово означает человека, который... который ничего не признает?

Скажи: который ничего не уважает, - подхватил Павел Петрович и снова принялся за масло.

Который ко всему относится с критической точки зрения, - заметил Аркадий.

А это не все равно? - спросил Павел Петрович.

Нет, не все равно. Нигилист - это человек, который не склоняется ни перед какими авторитетами, который не принимает ни одного принципа на веру, каким бы уважением ни был окружен этот принцип.

И что ж, это хорошо? - перебил Павел Петрович.

Смотря как кому, дядюшка. Иному от этого хорошо, а иному очень дурно.

Вот как. Ну, это, я вижу, не по нашей части. Мы, люди старого века, мы полагаем, что без принсипов (Павел Петрович выговаривал это слово мягко, на французский манер, Аркадий, напротив, произносил "прынцип", налегая на первый слог), без принсипов, принятых, как ты говоришь, на веру, шагу ступить, дохнуть нельзя. Vous avez change tout cela*, дай вам Бог здоровья и генеральский чин, а мы только любоваться вами будем, господа... как бишь?

* Вы все это изменили (франц.).

Нигилисты, - отчетливо проговорил Аркадий.

Да. Прежде были гегелисты, а теперь нигилисты. Посмотрим, как вы будете существовать в пустоте, в безвоздушном пространстве; а теперь позвони-ка, пожалуйста, брат, Николай Петрович, мне пора пить мой какао.

Николай Петрович позвонил и закричал: "Дуняша!" Но вместо Дуняши на террасу вышла сама Фенечка. Это была молодая женщина лет двадцати трех, вся беленькая и мягкая, с темными волосами и глазами, с красными, детски пухлявыми губками и нежными ручками. На ней было опрятное ситцевое платье; голубая новая косынка легко лежала на ее круглых плечах. Она несла большую чашку какао и, поставив ее перед Павлом Петровичем, вся застыдилась: горячая кровь разлилась алою волной под тонкою кожицей ее миловидного лица. Она опустила глаза и остановилась у стола, слегка опираясь на самые кончики пальцев. Казалось, ей и совестно было, что она пришла, и в то же время она как будто чувствовала, что имела право прийти.

Павел Петрович строго нахмурил брови, а Николай Петрович смутился.

Здравствуй, Фенечка, - проговорил он сквозь зубы.

Здравствуйте-с, - ответила она негромким, но звучным голосом и, глянув искоса на Аркадия, который дружелюбно ей улыбался, тихонько вышла. Она ходила немножко вразвалку, но и это к ней пристало.

На террасе в течение нескольких мгновений господствовало молчание. Павел Петрович похлебывал свой какао и вдруг поднял голову.

Вот и господин нигилист к нам жалует, - промолвил он вполголоса.

Действительно, по саду, шагая через клумбы, шел Базаров. Его полотняное пальто и панталоны были запачканы в грязи; цепкое болотное растение обвивало тулью его старой круглой шляпы; в правой руке он держал небольшой мешок; в мешке шевелилось что-то живое. Он быстро приблизился к террасе и, качнув головою, промолвил:

Здравствуйте, господа; извините, что опоздал к чаю, сейчас вернусь; надо вот этих пленниц к месту пристроить.

Что это у вас, пиявки? - спросил Павел Петрович.

Нет, лягушки.

Вы их едите или разводите?

Для опытов, - равнодушно проговорил Базаров и ушел в дом.

Это он их резать станет, - заметил Павел Петрович, - в принсипы не верит, а в лягушек верит.

Аркадий с сожалением посмотрел на дядю, и Николай Петрович украдкой пожал плечом. Сам Павел Петрович почувствовал, что сострил неудачно, и заговорил о хозяйстве и о новом управляющем, который накануне приходил к нему жаловаться, что работник Фома "либоширничает" и от рук отбился. "Такой уж он Езоп, - сказал он между прочим, - всюду протестовал себя дурным человеком; поживет и с глупостью отойдет".

Базаров вернулся, сел за стол и начал поспешно пить чай. Оба брата молча глядели на него, а Аркадий украдкой посматривал то на отца, то на дядю.

Вы далеко отсюда ходили? - спросил наконец Николай Петрович.

Тут у вас болотце есть, возле осиновой рощи. Я взогнал штук пять бекасов; ты можешь убить их, Аркадий.

А вы не охотник?

Вы собственно физикой занимаетесь? - спросил, в свою очередь, Павел Петрович.

Физикой, да; вообще естественными науками.

Говорят, германцы в последнее время сильно успели по этой части.

Да, немцы в этом наши учители, - небрежно отвечал Базаров.

Слово германцы, вместо немцы, Павел Петрович употребил ради иронии, которой, однако, никто не заметил.

Вы столь высокого мнения о немцах? - проговорил с изысканною учтивостью Павел Петрович. Он начинал чувствовать тайное раздражение. Его аристократическую натуру возмущала совершенная развязность Базарова. Этот лекарский сын не только не робел, он даже отвечал отрывисто и неохотно, и в звуке его голоса было что-то грубое, почти дерзкое.

Тамошние ученые дельный народ.

Так, так. Ну, а об русских ученых вы, вероятно, но имеете столь лестного понятия?

Пожалуй, что так.

Это очень похвальное самоотвержение, - произнес Павел Петрович, выпрямляя стан и закидывая голову назад. - Но как же нам Аркадий Николаич сейчас сказывал, что вы не признаете никаких авторитетов? Не верите им?

Да зачем же я стану их признавать? И чему я буду верить? Мне скажут дело, я соглашаюсь, вот и все.

А немцы все дело говорят? - промолвил Павел Петрович, и лицо его приняло такое безучастное, отдаленное выражение, словно он весь ушел в какую-то заоблачную высь.

Не все, - ответил с коротким зевком Базаров, которому явно не хотелось продолжать словопрение.

Павел Петрович взглянул на Аркадия, как бы желая сказать ему: "Учтив твой друг, признаться".

Что касается до меня, - заговорил он опять, не без некоторого усилия, - я немцев, грешный человек, не жалую. О русских немцах я уже не упоминаю: известно, что это за птицы. Но и немецкие немцы мне не по нутру. Еще прежние туда-сюда; тогда у них были - ну, там Шиллер, что ли. Гетте... Брат вот им особенно благоприятствует... А теперь пошли все какие-то химики да материалисты...

Порядочный химик в двадцать раз полезнее всякого поэта, - перебил Базаров.

Вот как, - промолвил Павел Петрович и, словно засыпая, чуть-чуть приподнял брови. - Вы, стало быть, искусства не признаете?

Искусство наживать деньги, или нет более геморроя! - воскликнул Базаров с презрительною усмешкой.

Так-с, так-с. Вот как вы изволите шутить. Это вы все, стало быть, отвергаете? Положим. Значит, вы верите в одну науку?

Я уже доложил вам, что ни во что не верю; и что такое наука - наука вообще? Есть науки, как есть ремесла, знания; а наука вообще не существует вовсе.

Очень хорошо-с. Ну, а насчет других, в людском быту принятых, постановлений вы придерживаетесь такого же отрицательного направления?

Что это, допрос? - спросил Базаров.

Павел Петрович слегка побледнел... Николай Петрович почел должным вмешаться в разговор.

Мы когда-нибудь поподробнее побеседуем об этом предмете с вами, любезный Евгений Васильич; и ваше мнение узнаем, и свое выскажем. С своей стороны, я очень рад, что вы занимаетесь естественными науками. Я слышал, что Либих сделал удивительные открытия насчет удобрения полей. Вы можете мне помочь в моих агрономических работах: вы можете дать мне какой-нибудь полезный совет.

Я к вашим услугам, Николай Петрович; но куда нам до Либиха! Сперва надо азбуке выучиться и потом уже взяться за книгу, а мы еще аза в глаза не видали.

"Ну, ты, я вижу, точно нигилист", - подумал Николай Петрович.

Все-таки позвольте прибегнуть к вам при случае, - прибавил он вслух. - А теперь нам, я полагаю, брат, пора пойти потолковать с приказчиком.

Павел Петрович поднялся со стула.

Да, - проговорил он, ни на кого не глядя, - беда пожить этак годков пять в деревне, в отдалении от великих умов! Как раз дурак дураком станешь. Ты стараешься не забыть того, чему тебя учили, а там - хвать! - оказывается, что все это вздор, и тебе говорят, что путные люди этакими пустяками больше не занимаются и что ты, мол, отсталый колпак. Что делать! Видно, молодежь точно умнее нас.

Павел Петрович медленно повернулся на каблуках и медленно вышел; Николай Петрович отправился вслед за ним.

Что, он всегда у вас такой? - хладнокровно спросил Базаров у Аркадия, как только дверь затворилась за обоими братьями.

Послушай, Евгений, ты уже слишком резко с ним обошелся, - заметил Аркадий. - Ты его оскорбил.

Да, стану я их баловать, этих уездных аристократов! Ведь это все самолюбивые, львиные привычки, фатство. Ну, продолжал бы свое поприще в Петербурге, коли уж такой у него склад... А впрочем, Бог с ним совсем! Я нашел довольно редкий экземпляр водяного жука, Dytiscus marginatus, знаешь? Я тебе его покажу.

Я тебе обещался рассказать его историю, - начал Аркадий.

Историю жука?

Ну полно, Евгений. Историю моего дяди. Ты увидишь, что он не такой человек, каким ты его воображаешь. Он скорее сожаления достоин, чем насмешки.

Я не спорю; да что он тебе так дался?

Надо быть справедливым, Евгений.

Это из чего следует?

Нет, слушай...

И Аркадий рассказал ему историю своего дяди. Читатель найдет ее в следующей главе.

Павел Петрович Кирсанов воспитывался сперва дома, так же как и младший брат его Николай, потом в пажеском корпусе. Он с детства отличался замечательною красотой; к тому же он был самоуверен, немного насмешлив и как-то забавно желчен - он не мог не нравиться. Он начал появляться всюду, как только вышел в офицеры. Его носили на руках, и он сам себя баловал, даже дурачился, даже ломался; но и это к нему шло. Женщины от него с ума сходили, мужчины называли его фатом и втайне завидовали ему. Он жил, как уже сказано, на одной квартире с братом, которого любил искренно, хотя нисколько на него не походил. Николай Петрович прихрамывал, черты имел маленькие, приятные, но несколько грустные, небольшие черные глаза и мягкие жидкие волосы; он охотно ленился, но и читал охотно, и боялся общества. Павел Петрович ни одного вечера не проводил дома, славился смелостию и ловкостию (он ввел было гимнастику в моду между светскою молодежью) и прочел всего пять, шесть французских книг. На двадцать восьмом году от роду он уже был капитаном; блестящая карьера ожидала его. Вдруг все изменилось.

В то время в петербургском свете изредка появлялась женщина, которую не забыли до сих пор, княгиня Р. У ней был благовоспитанный и приличный, но глуповатый муж и не было детей. Она внезапно уезжала за границу, внезапно возвращалась в Россию, вообще вела странную жизнь. Она слыла за легкомысленную кокетку, с увлечением предавалась всякого рода удовольствиям, танцевала до упаду, хохотала и шутила с молодыми людьми, которых принимала перед обедом в полумраке гостиной, а по ночам плакала и молилась, не находила нигде покою и часто до самого утра металась по комнате, тоскливо ломая руки, или сидела, вся бледная и холодная, над псалтырем. День наставал, и она снова превращалась в светскую даму, снова выезжала, смеялась, болтала и точно бросалась навстречу всему, что могло доставить ей малейшее развлечение. Она была удивительно сложена; ее коса золотого цвета и тяжелая, как золото, падала ниже колен, но красавицей ее никто бы не назвал; во всем ее лице только и было хорошего, что глаза, и даже не самые глаза - они были невелики и серы, - но взгляд их, быстрый, глубокий, беспечный до удали и задумчивый до уныния, - загадочный взгляд. Что-то необычайное светилось в нем даже тогда, когда язык ее лепетал самые пустые речи. Одевалась она изысканно. Павел Петрович встретил ее на одном бале, протанцевал с ней мазурку, в течение которой она не сказала ни одного путного слова, и влюбился в нее страстно. Привыкший к победам, он и тут скоро достиг своей цели; но легкость торжества не охладила его. Напротив: он еще мучительнее, еще крепче привязался к этой женщине, в которой даже тогда, когда она отдавалась безвозвратно, все еще как будто оставалось что-то заветное и недоступное, куда никто не мог проникнуть. Что гнездилось в этой душе - Бог весть! Казалось, она находилась во власти каких-то тайных, для нее самой неведомых сил; они играли ею, как хотели; ее небольшой ум не мог сладить с их прихотью. Все ее поведение представляло ряд несообразностей; единственные письма, которые могли бы возбудить справедливые подозрения ее мужа, она написала к человеку почти ей чужому, а любовь ее отзывалась печалью; она уже не смеялась и не шутила с тем, кого избирала, и слушала его и глядела на него с недоумением. Иногда, большею частью внезапно, это недоумение переходило в холодный ужас; лицо ее принимало выражение мертвенное и дикое; она запиралась у себя в спальне, и горничная ее могла слышать, припав ухом к замку, ее глухие рыдания. Не раз, возвращаясь к себе домой после нежного свидания, Кирсанов чувствовал на сердце ту разрывающую и горькую досаду, которая поднимается в сердце после окончательной неудачи. "Чего же хочу я еще?" - спрашивал он себя, а сердце все ныло. Он однажды подарил ей кольцо с вырезанным на камне сфинксом.

Что это? - спросила она, - сфинкс?

Да, - ответил он, - и этот сфинкс - вы.

Я? - спросила она и медленно подняла на него свой загадочный взгляд. - Знаете ли, что это очень лестно? - прибавила она с незначительною усмешкой, а глаза глядели все так же странно.

Тяжело было Павлу Петровичу даже тогда, когда княгиня Р. его любила; но когда она охладела к нему, а это случилось довольно скоро, он чуть с ума не сошел. Он терзался и ревновал, не давал ей покою, таскался за ней повсюду; ей надоело его неотвязное преследование, и она уехала за границу. Он вышел в отставку, несмотря на просьбы приятелей, на увещания начальников, и отправился вслед за княгиней; года четыре провел он в чужих краях, то гоняясь за нею, то с намерением теряя ее из виду; он стыдился самого себя, он негодовал на свое малодушие... но ничто не помогало. Ее образ, этот непонятный, почти бессмысленный, но обаятельный образ слишком глубоко внедрился в его душу. В Бадене он как-то опять сошелся с нею по-прежнему; казалось, никогда еще она так страстно его не любила... но через месяц все уже было кончено: огонь вспыхнул в последний раз и угас навсегда. Предчувствуя неизбежную разлуку, он хотел, по крайней мере, остаться ее другом, как будто дружба с такою женщиной была возможна... Она тихонько выехала из Бадена и с тех пор постоянно избегала Кирсанова. Он вернулся в Россию, попытался зажить старою жизнью, но уже не мог попасть в прежнюю колею. Как отравленный, бродил он с места на место; он еще выезжал, он сохранил все привычки светского человека; он мог похвастаться двумя, тремя новыми победами; но он уже не ждал ничего особенного ни от себя, ни от других и ничего не предпринимал. Он состарился, поседел; сидеть по вечерам в клубе, желчно скучать, равнодушно поспорить в холостом обществе стало для него потребностию, - знак, как известно, плохой. О женитьбе он, разумеется, и не думал. Десять лет прошло таким образом, бесцветно, бесплодно и быстро, страшно быстро. Нигде время так не бежит, как в России; в тюрьме, говорят, оно бежит еще скорей. Однажды, за обедом, в клубе, Павел Петрович узнал о смерти княгини Р. Она скончалась в Париже, в состоянии близком к помешательству. Он встал из-за стола и долго ходил по комнатам клуба, останавливаясь как вкопанный близ карточных игроков, но не вернулся домой раньше обыкновенного. Через несколько времени он получил пакет, адресованный на его имя: в нем находилось данное им княгине кольцо. Она провела по сфинксу крестообразную черту и велела ему сказать, что крест - вот разгадка.

Это случилось в начале 48-го года, в то самое время, когда Николай Петрович, лишившись жены, приезжал в Петербург. Павел Петрович почти не видался с братом с тех пор, как тот поселился в деревне: свадьба Николая Петровича совпала с самыми первыми днями знакомства Павла Петровича с княгиней. Вернувшись из-за границы, он отправился к нему с намерением погостить у него месяца два, полюбоваться его счастием, но выжил у него одну только неделю. Различие в положении обоих братьев было слишком велико. В 48-м году это различие уменьшилось: Николай Петрович потерял жену, Павел Петрович потерял свои воспоминания; после смерти княгини он старался не думать о ней. Но у Николая оставалось чувство правильно проведенной жизни, сын вырастал на его глазах; Павел, напротив, одинокий холостяк, вступал в то смутное, сумеречное время, время сожалений, похожих на надежды, надежд, похожих на сожаления, когда молодость прошла, а старость еще не настала.

Это время было труднее для Павла Петровича, чем для всякого другого: потеряв свое прошедшее, он все потерял.

Я не зову теперь тебя в Марьино, - сказал ему однажды Николай Петрович (он назвал свою деревню этим именем в честь жены), - ты и при покойнице там соскучился, а теперь ты, я думаю, там с тоски пропадешь.

Я был еще глуп и суетлив тогда, - отвечал Павел Петрович, - с тех пор я угомонился, если не поумнел. Теперь, напротив, если ты позволишь, я готов навсегда у тебя поселиться.

Вместо ответа Николай Петрович обнял его; но полтора года прошло после этого разговора, прежде чем Павел Петрович решился осуществить свое намерение. Зато, поселившись однажды в деревне, он уже не покидал ее даже и в те три зимы, которые Николай Петрович провел в Петербурге с сыном. Он стал читать, все больше по-английски; он вообще всю жизнь свою устроил на английский вкус, редко видался с соседями и выезжал только на выборы, где он большею частию помалчивал, лишь изредка дразня и пугая помещиков старого покроя либеральными выходками и не сближаясь с представителями нового поколения. И те и другие считали его гордецом; и те и другие его уважали за его отличные, аристократические манеры, за слухи о его победах; за то, что он прекрасно одевался и всегда останавливался в лучшем номере лучшей гостиницы; за то, что он вообще хорошо обедал, а однажды даже пообедал с Веллингтоном у Людовика-Филиппа; за то, что он всюду возил с собою настоящий серебряный несессер и походную ванну; за то, что от него пахло какими-то необыкновенными, удивительно "благородными" духами; за то, что он мастерски играл в вист и всегда проигрывал; наконец, его уважали также за его безукоризненную честность. Дамы находили его очаровательным меланхоликом, но он не знался с дамами...

Вот видишь ли, Евгений, - промолвил Аркадий, оканчивая свой рассказ, - как несправедливо ты судишь о дяде! Я уже не говорю о том, что он не раз выручал отца из беды, отдавал ему все свои деньги, - имение, ты, может быть, не знаешь, у них не разделено, - но он всякому рад помочь и, между прочим, всегда вступается за крестьян; правда, говоря с ними, он морщится и нюхает одеколон...

Известное дело: нервы, - перебил Базаров.

Может быть, только у него сердце предоброе. И он далеко не глуп. Какие он мне давал полезные советы... особенно... особенно насчет отношений к женщинам.

Ага! На своем молоке обжегся, на чужую воду дует. Знаем мы это!

Ну, словом, - продолжал Аркадий, - он глубоко несчастлив, поверь мне; презирать его - грешно.

Да кто его презирает? - возразил Базаров. - А я все-таки скажу, что человек, который всю свою жизнь поставил на карту женской любви и когда ему эту карту убили, раскис и опустился до того, что ни на что не стал способен, этакой человек - не мужчина, не самец. Ты говоришь, что он несчастлив: тебе лучше знать; но дурь из него не вся вышла. Я уверен, что он не шутя воображает себя дельным человеком, потому что читает Галиньяшку и раз в месяц избавит мужика от экзекуции.

Да вспомни его воспитание, время, в которое он жил, - заметил Аркадий.

Воспитание? - подхватил Базаров. - Всякий человек сам себя воспитать должен - ну хоть как я, например... А что касается до времени - отчего я от него зависеть буду? Пускай же лучше оно зависит от меня. Нет, брат, это все распущенность, пустота! И что за таинственные отношения между мужчиной и женщиной? Мы, физиологи, знаем, какие это отношения. Ты проштудируй-ка анатомию глаза: откуда тут взяться, как ты говоришь, загадочному взгляду? Это все романтизм, чепуха, гниль, художество. Пойдем лучше смотреть жука.

И оба приятеля отправились в комнату Базарова, в которой уже успел установиться какой-то медицинско-хирургический запах, смешанный с запахом дешевого табаку.

Павел Петрович недолго присутствовал при беседе брата с управляющим, высоким и худым человеком с сладким чахоточным голосом и плутовскими глазами, который на все замечания Николая Петровича отвечал: "Помилуйте-с, известное дело-с" - и старался представить мужиков пьяницами и ворами. Недавно заведенное на новый лад хозяйство скрипело, как немазаное колесо, трещало, как домоделанная мебель из сырого дерева. Николай Петрович не унывал, но частенько вздыхал и задумывался: он чувствовал, что без денег дело не пойдет, а деньги у него почти все перевелись. Аркадий сказал правду: Павел Петрович не раз помогал своему брату; не раз, видя, как он бился и ломал себе голову, придумывая, как бы извернуться, Павел Петрович медленно подходил к окну и, засунув руки в карманы, бормотал сквозь зубы: "Mais je puis vous donner de l"argent"* - и давал ему денег; но в этот день у него самого ничего не было, и он предпочел удалиться. Хозяйственные дрязги наводили на него тоску; притом ему постоянно казалось, что Николай Петрович, несмотря на все свое рвение и трудолюбие, не так принимается за дело, как бы следовало; хотя указать, в чем собственно ошибается Николай Петрович, он не сумел бы. "Брат не довольно практичен, - рассуждал он сам с собою, - его обманывают". Николай Петрович, напротив, был высокого мнения о практичности Павла Петровича и всегда спрашивал его совета. "Я человек мягкий, слабый, век свой провел в глуши, - говаривал он, - а ты недаром так много жил с людьми, ты их хорошо знаешь: у тебя орлиный взгляд". Павел Петрович в ответ на эти слова только отворачивался, но не разуверял брата.

* Но я могу дать вам денег (франц.).

Оставив Николая Петровича в кабинете, он отправился по коридору, отделявшему переднюю часть дома от задней, и, поравнявшись с низенькою дверью, остановился в раздумье, подергал себе усы и постучался в нее.

Это я, - проговорил Павел Петрович и отворил дверь.

Фенечка вскочила со стула, на котором она уселась с своим ребенком, и, передав его на руки девушки, которая тотчас же вынесла его вон из комнаты, торопливо поправила свою косынку.

Извините, если я помешал, - начал Павел Петрович, не глядя на нее, - мне хотелось только попросить вас... сегодня, кажется, в город посылают... велите купить для меня зеленого чаю.

Слушаю-с, - отвечала Фенечка, - сколько прикажете купить?

Да полфунта довольно будет, я полагаю. А у вас здесь, я вижу, перемена, - прибавил он, бросив вокруг быстрый взгляд, который скользнул и по лицу Фенечки. - Занавески вот, - промолвил он, видя, что она его не понимает.

Да-с, занавески; Николай Петрович нам их пожаловал; да уж они давно повешены.

Да и я у вас давно не был. Теперь у вас здесь очень хорошо.

По милости Николая Петровича, - шепнула Фенечка.

Вам здесь лучше, чем в прежнем флигельке? - спросил Павел Петрович вежливо, но без малейшей улыбки.

Конечно, лучше-с.

Кого теперь на ваше место поместили?

Теперь там прачки.

Павел Петрович умолк. "Теперь уйдет", - думала Фенечка, но он не уходил, и она стояла перед ним как вкопанная; слабо перебирая пальцами.

Отчего вы велели вашего маленького вынести? - заговорил, наконец, Павел Петрович. - Я люблю детей: покажите-ка мне его.

Фенечка вся покраснела от смущения и от радости. Она боялась Павла Петровича: он почти никогда не говорил с ней.

Дуняша, - кликнула она, - принесите Митю (Фенечка всем в доме говорила вы). А не то погодите; надо ему платьице надеть.

Фенечка направилась к двери.

Да все равно, - заметил Павел Петрович.

Я сейчас, - ответила Фенечка и проворно вышла.

Павел Петрович остался один и на этот раз с особенным вниманием оглянулся кругом. Небольшая, низенькая комнатка, в которой он находился, была очень чиста и уютна. В ней пахло недавно выкрашенным полом, ромашкой и мелиссой. Вдоль стен стояли стулья с задками в виде лир; они были куплены еще покойником генералом в Польше, во время похода; в одном углу возвышалась кроватка под кисейным пологом, рядом с кованым сундуком с круглою крышкой. В противоположном углу горела лампадка перед большим темным образом Николая-чудотворца; крошечное фарфоровое яичко на красной ленте висело на груди святого, прицепленное к сиянию; на окнах банки с прошлогодним вареньем, тщательно завязанные, сквозили зеленым светом; на бумажных их крышках сама Фенечка написала крупными буквами: "кружовник"; Николай Петрович любил особенно это варенье. Под потолком, на длинном шнурке, висела клетка с короткохвостым чижом; он беспрестанно чирикал и прыгал, и клетка беспрестанно качалась и дрожала: конопляные зерна с легким стуком падали на пол. В простенке, над небольшим комодом, висели довольно плохие фотографические портреты Николая Петровича в разных положениях, сделанные заезжим художником; тут же висела фотография самой Фенечки, совершенно не удавшаяся: какое-то безглазое лицо напряженно улыбалось в темной рамочке, - больше ничего нельзя было разобрать; а над Фенечкой - Ермолов, в бурке, грозно хмурился на отдаленные Кавказские горы, из-под шелкового башмачка для булавок, падавшего ему на самый лоб.

Прошло минут пять; в соседней комнате слышался шелест и шепот. Павел Петрович взял с комода замасленную книгу, разрозненный том Стрельцов Масальского, перевернул несколько страниц... Дверь отворилась, и вошла Фенечка с Митей на руках. Она надела на него красную рубашечку с галуном на вороте, причесала его волосики и утерла лицо: он дышал тяжело, порывался всем телом и подергивал ручонками, как это делают все здоровые дети; но щегольская рубашечка видимо на него подействовала: выражение удовольствия отражалось на всей его пухлой фигурке. Фенечка и свои волосы привела в порядок, и косынку надела получше, но она могла бы остаться, как была. И в самом деле, есть ли на свете что-нибудь пленительнее молодой красивой матери с здоровым ребенком на руках?

Экой бутуз, - снисходительно проговорил Павел Петрович и пощекотал двойной подбородок Мити концом длинного ногтя на указательном пальце; ребенок уставился на чижа и засмеялся.

Это дядя, - промолвила Фенечка, склоняя к нему свое лицо и слегка его встряхивая, между тем как Дуняша тихонько ставила на окно зажженную курительную свечку, подложивши под нее грош.

Сколько бишь ему месяцев? - спросил Павел Петрович.

Шесть месяцев; скоро вот седьмой пойдет, одиннадцатого числа.

Не восьмой ли, Федосья Николаевна? - не без робости вмешалась Дуняша.

Нет, седьмой; как можно! - Ребенок опять засмеялся, уставился на сундук и вдруг схватил свою мать всею пятерней за нос и за губы. - Баловник, - проговорила Фенечка, не отодвигая лица от его пальцев.

Он похож на брата, - заметил Павел Петрович.

"На кого ж ему и походить?" - подумала Фенечка.

Да, - продолжал, как бы говоря с самим собой, Павел Петрович, - несомненное сходство. - Он внимательно, почти печально посмотрел на Фенечку.

Это дядя, - повторила она, уже шепотом.

А! Павел! вот где ты! - раздался вдруг голос Николая Петровича.

Павел Петрович торопливо обернулся и нахмурился; но брат его так радостно, с такою благодарностью глядел на него, что он не мог не ответить ему улыбкой.

Славный у тебя мальчуган, - промолвил он и посмотрел на часы, - а я завернул сюда насчет чаю...

И, приняв равнодушное выражение, Павел Петрович тотчас же вышел вон из комнаты.

Сам собою зашел? - спросил Фенечку Николай Петрович.

Сами-с; постучались и вошли.

Ну, а Аркаша больше у тебя не был?

Не был. Не перейти ли мне во флигель, Николай Петрович?

Это зачем?

Я думаю, не лучше ли будет на первое время.

Н... нет, - произнес с запинкой Николай Петрович и потер себе лоб. - Надо было прежде... Здравствуй, пузырь, - проговорил он с внезапным оживлением и, приблизившись к ребенку, поцеловал его в щеку; потом он нагнулся немного и приложил губы к Фенечкиной руке, белевшей, как молоко, на красной рубашечке Мити.

Николай Петрович! что вы это? - пролепетала она и опустила глаза, потом тихонько подняла их... Прелестно было выражение ее глаз, когда она глядела как бы исподлобья да посмеивалась ласково и немножко глупо.

Николай Петрович познакомился с Фенечкой следующим образом. Однажды, года три тому назад, ему пришлось ночевать на постоялом дворе в отдаленном уездном городе. Его приятно поразила чистота отведенной ему комнаты, свежесть постельного белья. "Уж не немка ли здесь хозяйка?" - пришло ему на мысль; но хозяйкой оказалась русская, женщина лет пятидесяти, опрятно одетая, с благообразным умным лицом и степенною речью. Он разговорился с ней за чаем; очень она ему понравилась. Николай Петрович в то время только что переселился в новую свою усадьбу и, не желая держать при себе крепостных людей, искал наемных; хозяйка, с своей стороны, жаловалась на малое число проезжающих в городе, на тяжелые времена; он предложил ей поступить к нему в дом в качестве экономки; она согласилась. Муж у ней давно умер, оставив ей одну только дочь, Фенечку. Недели через две Арина Савишна (так звали новую экономку) прибыла вместе с дочерью в Марьино и поселилась во флигельке. Выбор Николая Петровича оказался удачным, Арина завела порядок в доме. О Фенечке, которой тогда минул уже семнадцатый год, никто не говорил, и редкий ее видел: она жила тихонько, скромненько, и только по воскресеньям Николай Петрович замечал в приходской церкви, где-нибудь в сторонке, тонкий профиль ее беленького лица. Так прошло более года.

В одно утро Арина явилась к нему в кабинет и, по обыкновению, низко поклонившись, спросила его, не может ли он помочь ее дочке, которой искра из печки попала в глаз. Николай Петрович, как все домоседы, занимался лечением и даже выписал гомеопатическую аптечку. Он тотчас велел Арине привести больную. Узнав, что барин ее зовет, Фенечка очень перетрусилась, однако пошла за матерью. Николай Петрович подвел ее к окну и взял ее обеими руками за голову. Рассмотрев хорошенько ее покрасневший и воспаленный глаз, он прописал ей примочку, которую тут же сам составил, и, разорвав на части свой платок, показал ей, как надо примачивать. Фенечка выслушала его и хотела выйти. "Поцелуй же ручку у барина, глупенькая", - сказала ей Арина. Николай Петрович не дал ей своей руки и, сконфузившись, сам поцеловал ее в наклоненную голову, в пробор. Фенечкин глаз скоро выздоровел, но впечатление, произведенное ею на Николая Петровича, прошло не скоро. Ему все мерещилось это чистое, нежное, боязливо приподнятое лицо; он чувствовал под ладонями рук своих эти мягкие волосы, видел эти невинные, слегка раскрытые губы, из-за которых влажно блистали на солнце жемчужные зубки. Он начал с большим вниманием глядеть на нее в церкви, старался заговаривать с нею. Сначала она его дичилась и однажды, перед вечером, встретив его на узкой тропинке, проложенной пешеходами через ржаное поле, зашла в высокую, густую рожь, поросшую полынью и васильками, чтобы только не попасться ему на глаза. Он увидал ее головку сквозь золотую сетку колосьев, откуда она высматривала, как зверок, и ласково крикнул ей:

Здравствуй, Фенечка! Я не кусаюсь.

Здравствуйте, - прошептала она, не выходя из своей засады.

Понемногу она стала привыкать к нему, но все еще робела в его присутствии, как вдруг ее мать Арина умерла от холеры. Куда было деваться Фенечке? Она наследовала от своей матери любовь к порядку, рассудительность и степенность; но она была так молода, так одинока; Николай Петрович был сам такой добрый и скромный... Остальное досказывать нечего...

Так-таки брат к тебе и вошел? - спрашивал ее Николай Петрович. - Постучался и вошел?

Ну, это хорошо. Дай-ка мне покачать Митю.

И Николай Петрович начал его подбрасывать почти под самый потолок, к великому удовольствию малютки и к немалому беспокойству матери, которая при всяком его взлете протягивала руки к обнажавшимся его ножкам.

А Павел Петрович вернулся в свой изящный кабинет, оклеенный по стенам красивыми обоями дикого цвета, с развешанным оружием на пестром персидском ковре, с ореховою мебелью, обитой темно-зеленым трипом, с библиотекой renaissance* из старого черного дуба, с бронзовыми статуэтками на великолепном письменном столе, с камином... Он бросился на диван, заложил руки за голову и остался неподвижен, почти с отчаяньем глядя в потолок. Захотел ли он скрыть от самых стен, что у него происходило на лице, по другой ли какой причине, только он встал, отстегнул тяжелые занавески окон и опять бросился на диван.

* в стиле эпохи Возрождения (франц.).

Старики Базаровы, совсем не ждавшие сына, очень ему обрадовались. Он заявил отцу, что приехал на шесть недель, чтобы поработать, и попросил ему не мешать.

Евгений запирался в отцовском кабинете, а старики боялись дышать и ходили на цыпочках, чтобы не потревожить его.

Но вскоре одиночество надоело ему, Лихорадка работы сменилась тоскливой скукой и глухим беспокойством, и молодой человек начал искать общества: пил чай в гостиной, бродил по огороду с Василием Ивановичем и даже спрашивал об отце Алексее. Во Всех его движениях появилась какая-то усталость. что очень беспокоило отца.

Иногда Базаров отправлялся в деревню и разговаривал с мужиками, которые ответствовали с патриархально добродушной певучестью, а между собой посмеивались над ним и довольно грубо утверждали, что он ничего в их жизни не понимает. Наконец он нашел себе занятие: стал помогать отцу лечить крестьян. Василий Иванович был очень рад этому и с гордостью говорил, что сын его – самый замечательный врач из всех, кого он знал.

Однажды из соседней деревни привезли мужика, умирающего от тифа. Василий Иванович с сожалением сказал после осмотра, что ничем помочь уже не в силах, и действительно — больной умер, не доехав до дома.

Дня три спустя Евгений вошел к отцу в комнату и попросил у него адский камень, чтобы прижечь ранку. Оказалось, он порезал палец, помогая уездному врачу при
вскрытии того самого мужика, умершего от тифа. Прижигать было уже поздно, потому что поранился он еще утром и, возможно, уже заразился. С этого момента отец стал пристально наблюдать за сыном. Он не спал по ночам, и Арина Власьевна, которой он, разумеется, ничего не сказал, стала приставать к мужу, почему тот не спит.

На Третий день у Базарова пропал аппетит и начала болеть голова, его то бросало в жар, то знобило. Он сказал матери, что простудился, и вышел из комнаты.

Арина Власьевна занялась приготовлением чая из липового цвета, а Василий Иванович вышел в соседнюю комнату и молча схватился за волосы.
Евгений в этот день уже не вставал. Ему становилось все хуже и хуже. В доме установилась странная тишина, вокруг словно потемнело. С лица Василия Ивановича не сходило выражение изумления, Арина Власьевна начала сильно беспокоиться.

Послали в город за доктором. Базаров сказал отцу, что они оба отлично понимают, что он заражен и через несколько дней умрет. Отец пошатнулся, словно кто его по ногам ударил, и пролепетал, что это неправда и что Евгений всего лишь простудился. Базаров приподнял край рубахи и показал отцу выступившие на теле зловещие красные пятна, являвшиеся признакам и заражения.

Штаб-лекарь ответил, что вылечит его, но сын сказал, что родителям остается только молиться за него, и попросил отца послать нарочного к Одинцовой, чтобы передать ей, что он умирает и велел ей кланяться. Василий Иванович пообещал самолично написать письмо Одинцовой и, выйдя из комнаты, сказал жене, что сын умирает, и велел ей молиться.

Базаров, как мог, утешал родителей, но ему с каждым часом становилось хуже. У матери все валилось из рук, отец предлагал различные способы лечения. Тимофеич отправился к Одинцовой. Ночь прошла для больного тяжело, его мучил жестокий жар.

Утром Евгению стало легче. Он выпил чаю и попросил мать, чтобы та его причесала. Василий Иванович немного оживился: он решил, что кризис прошел и теперь дело пойдет на поправку. Однако перемена к лучшему продолжалась недолго, приступы болезни возобновились. Родители попросили у сына разрешения позвать к нему священника, но он считал, что спешить незачем. Вдруг послышался стук колес, и во двор въехала карета. Старик бросился на крыльцо. Ливрейный лакей отворил дверцу.

Из кареты вышла дама в черной мантилье и под черной вуалью. Она представилась Одинцовой и попросила провести ее к больному, сказав, что привезла с собой доктора. Василии Иванович схватил ее руку и судорожно прижал к своим губам. Арина Власьевна, ничего не понимая, выбежала из домика, упала к ногам приезжей и начала, как безумная, целовать ее платье. Опомнившись, отец провел врача в свой кабинет, где лежал Евгений, и сказал сыну, что приехала Анна Сергеевна. Базаров захотел ее увидеть, но сперва его осмотрел доктор.

Полчаса спустя Анна Сергеевна вошла в кабинет. Доктор успел шепнуть ей, что больной безнадежен. Женщина взглянула на Базарова и остановилась у двери, до того поразило ее его воспаленное и в то же время мертвенное лицо.

Она просто испугалась и в то же время осознала, что если бы она любила его, то почувствовала бы совсем не то. Евгений поблагодарил ее за то, что приехала, сказал, что она очень красивая и добрая, и попросил ее не подходить к нему близко, потому что болезнь очень заразна.

Анна Сергеевна тут же быстро подошла к нему и села на кресло возле дивана, на котором лежал больной. Он просил у нее прощения за все, попрощался с ней.

Потом он стал бредить, а когда она окликнула его, попросил, чтобы Одинцова его поцеловала. Анна Сергеевна приложилась губами к его лбу и тихо вышла. Она шепотом сказала Василию Ивановичу, что больной заснул.

Базарову уже не суждено было проснуться. К вечеру он впал в совершенное беспамятство, а на следующий день умер. Когда его соборовали, один глаз его открылся и на лице появилось выражение ужаса. Когда же он испустил последний вздох, в доме поднялось всеобщее стенание. Василий Иванович впал в исступление и стал роптать на Бога, но Арина Власьевна, вся в слезах, повисла у него на шее, и они вместе пали ниц.

Отцы и дети. Художественный фильм по роману И. С. Тургенева. 1958

Глава I. В мае 1859 года помещик-вдовец сорока с небольшим лет Николай Петрович Кирсанов , представитель прежнего поколения «отцов», мягкий, мечтательный романтик, ждёт на постоялом дворе недалеко от своей усадьбы приезда сына Аркадия, который только что окончил университет.

Глава II. Аркадий приезжает со своим университетским приятелем, студентом-медиком Евгением Базаровым . Длинное и худое лицо этого человека с бакенбардами выражает самоуверенность и волю. (См. Описание Базарова .)

Аркадий, его отец и Базаров едут в имение Кирсановых, Марьино.

Базаров. Иллюстрация художника П. Пинкисевича к роману Тургенева «Отцы и дети»

Глава III. От встречи с сыном Николай Петрович приходит в радостное, почти восторженное настроение. В оживлённом дорожном разговоре с Аркадием он даже начинает цитировать строки из «Евгения Онегина » о весне. (См. Описание пейзажа в главе 3 .)

Однако, заметно, что молодой Аркадий держится более трезвых и прозаичных воззрений на жизнь. Он и Базаров начинают по пути курить такой крепкий табак, что Николай Петрович с трудом выдерживает его запах.

Глава IV. В Марьине их встречает брат Николая Петровича, Павел Петрович Кирсанов , человек лет 45-ти, породистый, безукоризненно чисто одетый, полный строгости и корректности на английский манер. Это – ещё один яркий типаж идеалистичной эпохи «отцов», не сентиментальный , как Николай Петрович, а «благородно-рыцарственный».

Павлу Петровичу сразу не нравится бесцеремонный Базаров, но и тот, со своей стороны, относится к обоим братьям-Кирсановым со скептической насмешкой. Отец Аркадия кажется ему непрактичным рохлей, а Павел Петрович поражает странным для деревни «щегольством». Об этом Евгений прямо говорит Аркадию в вечерней беседе наедине.

Глава V. Базаров утром уходит ловить лягушек для своих медицинских опытов. Аркадий, чья мать давно умерла, ещё по пути узнаёт, что его отец живёт в имении с молодой девушкой Фенечкой . Теперь Аркадию становится ещё известно, что Фенечка родила от Николая Петровича сына. По свободомыслию нового поколения и из желания казаться самому себе великодушным, Аркадий не осуждает поведения отца.

За утренним чаем Аркадий рассказывает Павлу Петровичу и отцу, что Базаров – «нигилист», человек, который не склоняется ни перед какими авторитетами и традициями. У Павла Петровича, который считает, что твёрдо установленные принципы должны определять всю людскую жизнь, неприязнь к Базарову ещё возрастает.

Глава VI. Пришедший с пруда Базаров присоединяется к завтраку семейства Кирсановых. Павел Петрович раздражённо завязывает с ним спор. Ему не нравится, что Базаров малопатриотичен: он признаёт превосходство немецкой науки над русской, да ещё без стеснения утверждает, что порядочный химик в 20 раз полезнее любого поэта, даже и великого. Разговор едва не кончается ссорой.

Павел Петрович и Николай Петрович уходят, а Аркадий, чтобы смягчить Базарова рассказывает романтическую историю жизни своего дяди.

Глава VII. В молодости очень красивый и самоуверенный, Павел Петрович был баловнем петербургского общества. Ему прочили блестящую военную карьеру, однако всё разрушила его несчастная любовь к княгине Р., женщине загадочного и взбалмошного характера, которая то и дело бросалась от бурных страстей и рискованных увлечений мужчинами к отчаянию и раскаянию. Одно время княгиня вступила с Павлом Петровичем в связь, но потом оставила его и уехала за границу. Бросив службу, он четыре года ездил за княгиней по всей Европе, но поняв наконец бесполезность своих усилий, вернулся на родину и стал вести в столичных салонах жизнь праздного и разочарованного человека. Лет через десять Павел Петрович узнал, что его возлюбленная умерла. Он уехал тогда жить в деревню к брату, однако и здесь не утратил воспоминаний о былом и сохранил прежние аристократические манеры.

Базарова рассказ Аркадия ничуть не впечатляет: человек, который позволил своей жизни разбиться от трагической любви, кажется ему напыщенным комедиантом или слабаком.

Глава VIII. После разговора с Базаровым Павел Петрович задумчиво идёт по дому и, немного поколебавшись, входит в комнату Фенечки. Он просит показать ему малыша, своего племянника. Немного поглядев на ребёнка, он так же рассеянно выходит, возвращается к себе в кабинет, садится на диван и глубоко задумывается с грустным и даже отчаянным выражением лица.

Тургенев рассказывает далее читателю историю знакомства Фенечки с Николаем Петровичем. Её мать Фени служила у Николая Петровича экономкой. Тот вначале не обращал внимания на молодую девушку, но раз пригляделся к ней, мало-помалу влюбился и после смерти её матери от холеры поселил у себя в доме. Несмотря на разницу в возрасте, она сблизилась с добрым и скромным барином не по расчёту, а по сердечной склонности.

Глава IX. С Фенечкой теперь знакомится и Базаров. Вместе с Аркадием он раз заходит в беседку, где она сидит с младенцем-сыном Митей и служанкой Дуняшей. Базаров, как доктор, проверяет, режутся ли у Мити зубы. Мальчик доверчиво идёт к нему.

Продолжая прогулку, Аркадий и Базаров слышат, как Николай Петрович в своей комнате играет на виолончели Шуберта . Утончённая музыка посреди глухой деревни вызывает у Базарова новую насмешку – особенно ввиду того, что хозяйство в имении ведётся явно неумело.

Глава X. Отношения между «отцами» и «детьми» становятся всё сложнее. Николай Петрович случайно подслушивает разговор Аркадия и Базарова. «Твой отец добрый малый, – говорит Базаров, – но он человек отставной, его песенка спета. Читает ерунду вроде Пушкина. Ты лучше дай ему Stoff und Kraft Бюхнера». Аркадий вскоре действительно приносит отцу Stoff und Kraft – изложение материалистической системы.

Николай Петрович рассказывает обо всём этом брату. За вечерним чаем Павел Петрович ещё яростнее схватывается с Базаровым. «Вы изволите находить смешными мои привычки, мой туалет, но это всё проистекает из чувства самоуважения, из чувства долга». – «Вы вот уважаете себя, – отвечает Базаров, – и сидите сложа руки; какая ж от этого польза для общества?» – «Вы вот отвергаете всё теперешнее. А что же вместо этого хотите строить?» – «Это уже не наше дело… Сперва нужно место расчистить». – «Вы и весь русский народ презираете?» – «Что ж, коли он заслуживает презрения! Наши так называемые передовые люди много болтают об искусстве, парламентаризме, об адвокатуре, когда дело идет о насущном хлебе, когда свобода едва ли пойдет нам впрок, потому что мужик наш рад самого себя обокрасть, чтобы только напиться в кабаке». – «Да вас всего четыре человека с половиною, а тех – миллионы, которые не позволят вам попирать ногами свои священнейшие верования». – «Посмотрим. От копеечной свечи, вы знаете, Москва сгорела. А ваш Рафаэль гроша медного не стоит вместе со всеми установлениями, которые вы так почитаете: общиной, семьёй и прочим».

Аркадий с Базаровым уходят. Николай Петрович считает, что, может, и правда, пришло время «отцам» уступать место новому поколению. Но Павел Петрович уверен в своей правоте и сдаваться не собирается.

Глава XI. Базаров с Аркадием решают съездить в соседний губернский город, к родственнику Кирсановых, Колязину, который занимает там крупный чиновный пост.

Глава XII. В городе Колязин принимает Аркадия добродушно. Он приглашает его на бал, который послезавтра даёт губернатор.

На улице Базарова и Аркадия вдруг окликает молодой человек пустоватого и недалёкого вида. Это знакомый Базарова, Ситников. Он чтит Базарова как своего учителя в свободомыслии, которому «обязан перерождением». Ситников приглашает пойти к местной эмансипе Кукшиной. Пренебрежительный к Ситникову Базаров вначале отказывается, но соглашается, когда узнаёт, что у Кукшиной будет шампанское.

Глава XIII. Неопрятная дворянка Кукшина встречает гостей в плохо убранной комнате. Её манеры крайне неестественны. Она тщетно старается удивить новых знакомых своими познаниями в естественных науках, без умолку сыплет фамилиями учёных и писателей.

Базаров и Евгений почти не принимают участие в глуповатом разговоре, лишь пьют шампанское. Под конец Кукшина начинает играть на рояле и петь сиплым голосом, а Ситников повязывает голову шарфом и изображает замирающего от восторга любовника. Базаров, зевнув, выходит, даже не простившись с хозяйкой. Ситников подобострастно догоняет его и Аркадия.

Глава XIV. На балу у губернатора Аркадий вдруг замечает вошедшую красавицу лет 28-ми, спокойного, величавого вида. Это Анна Сергеевна Одинцова .

Он подсаживается к ней. Одинцова разговаривает с Аркадием любезно, но и с видом некоторого превосходства. Она явно немало повидала в жизни, имеет богатый опыт.

Аркадий рассказывает ей о Базарове. Одинцова внимательно смотрит на стоящего поодаль Евгения. Она приглашает Аркадия к себе в имение, просит привезти и Базарова: «Очень любопытно повидать человека, который имеет смелость ни во что не верить».

Аркадий рассказывает Базарову про своё знакомство с Одинцовой. Тот отзывается о ней довольно цинично: один барин сказывал ему, что эта госпожа – «ой-ой-ой».

Глава XV. История Одинцовой. Её отец, известный аферист и игрок, под конец проигрался в прах и был вынужден уехать из Петербурга в деревню. Вскоре он и его жена умерли, а 20-летняя Анна осталась почти без гроша с 12-летней сестрой Катей. Вскоре она по трезвому расчёту вышла замуж за 46-летнего богача Одинцова. Лет шесть спустя тот умер, оставив ей всё своё богатство и загородное имение Никольское.

Визит Базарова и Аркадия к Одинцовой в городскую гостиницу. Аркадий с удивлением замечает, что ничем никогда не смущавшийся Евгений в присутствии красивой Анны Сергеевны ведёт себя стеснённо. Она явно тоже замечает это.

На улице Базаров отзывается об Одинцовой: «У неё вид владетельной особы. Но в переделе была, нашего хлеба покушала. Этакое богатое тело! Хоть сейчас в анатомический театр».

Три дня спустя они едут к Одинцовой в Никольское.

Глава XVI. Усадьба Анны Сергеевны великолепна. Она знакомит Аркадия и Базарова со своей милой, застенчивой сестрой Катей.

Аркадий уже успевает влюбиться в Одинцову. Но в разговоре она явно отдаёт предпочтение не ему, а Базарову, который нравится ей независимостью суждений, хотя она далеко не во всём с ним согласна. Аркадия же Анна Сергеевна отсылает слушать фортепианную игру Кати. Аркадий слегка обижен на это, но, впрочем, замечает, что Катя при её робком виде весьма недурна собой.

Одинцова – женщина без предрассудков, но и не склонная к бурным страстям. Она может порой увлечься, но тут же остывает, возвращаясь к свойственным ей уравновешенности и спокойствию. Теперь Базаров ей весьма интересен, однако нельзя сказать, что кровь её особенно кипит.

Глава XVII. Базаров чувствует, что увлёкся Одинцовой. Прежде он любил говорить: «Нравится тебе женщина – старайся добиться толку; а нельзя – ну, не надо, отвернись». Но с Одинцовой «толку» пока нет, и в то же время ему не хочется её оставлять.

Чтобы пересилить себя, Базаров решает уехать из Никольского в деревню своих родителей, которая недалека отсюда. Анна Сергеевна, узнав об этом, старается удержать его. Она решается на нечто вроде объяснения с Базаровым. «Я очень несчастлива. Во мне нет охоты жить. Позади меня много воспоминаний, и впереди – длинная, длинная дорога, а цели нет… Мне и не хочется идти». – «Вам хочется полюбить, – отвечает Базаров, – а полюбить вы не можете. Впрочем, тот, с кем случается эта штука, достоин сожаления».

Евгений уходит, не давая ей до конца высказаться. Но слова Одинцовой сильно волнуют его.

Тем временем «третий лишний» – Аркадий – поневоле сближается с Катей.

Глава XVIII. На следующий день Одинцова зовёт Базарова к себе продолжить вчерашний разговор. «Вы человек не из числа обыкновенных. И я прошла много испытаний. Возможно, я сумела бы понять вас. Но вы слишком сдержаны в моём присутствии. В чём причина?». – «Причина в том, что я люблю вас, глупо, безумно…» – вдруг отвечает Базаров.

Она протягивает к нему руки. Но он не берёт их с трепетом, а, полный жадной, голодной страстью, привлекает её к себе на грудь. Горящий в его глазах животный инстинкт пугает Анну Сергеевну. Она вырывается и отходит в угол, с испугом говоря, что он её не понял. Евгений выходит, закусив губы.

Глава XIX. После обеда Базаров подходит извиниться перед Одинцовой. Она предлагает ему остаться друзьями. Общую напряжённость разряжает нежданный приезд глуповатого Ситникова. Базаров решает завтра же ехать к родителям. С ним уезжает и Аркадий. Увязывается и Ситников, но по пути отстаёт.

Базаров в дороге выглядит больным. «Лучше камни бить на мостовой, чем позволить женщине завладеть хотя бы кончиком пальца, – говорит он Аркадию. – Мужчина не должен заниматься такими пустяками».

Глава XX. Они вдвоём приезжают в деревню родителей Базарова. Отец Евгения, Василий Иванович, – армейский лекарь, мелкопоместный дворянин. Мать, Арина Власьевна, – по характеру простая русская женщина. В них обоих мало помещичьего. Отец прост в обращении, но весьма деловит. Заметно, что он и знающ. Василий Иванович сыплет иностранными словами, цитатами из древних авторов, намёками на мифологию .

Родители очень радуются приезду сына, которого не видели три года, однако Базаров обращается с ними довольно высокомерно и пренебрежительно. Случай с Одинцовой всё не выходит у него из головы.

Глава XXI. Рано утром в разговоре с отцом Базарова Аркадий высказывает высокое мнение о его сыне. Старик чуть не плачет от восторга.

После полудня Базаров и Аркадий отдыхают в стогу сена. Аркадий слегка корит друга за чёрствость к родителям. «Мои мать с отцом, – отвечает Базаров, свыклись со своей ничтожной жизнью так, что ничтожества и не примечают. Настоящий человек тот, которого надобно слушаться или ненавидеть. Но ты нежная душа, размазня, где тебе ненавидеть!..»

Аркадия неприятно поражает высокомерие Базарова. «А не слишком ли ты высокого мнения о себе?» – «Когда я встречу человека, который не спасовал бы передо мною, тогда я изменю свое мнение о себе». Друзья едва не вступают в резкую ссору, но её предотвращает внезапное появление Василия Ивановича, который зовёт молодых людей на обед.

По-прежнему не проявляя сыновних чувств к родителям, Базаров на следующий день уговаривает Аркадия вернуться к нему, в Марьино. Мать и отец Евгения поражены тем, что сын пробыл у них всего три дня, но их неподдельное горе не производит на Базарова никакого впечатления.

Глава XXII. Доехав до поворота на Никольское, Базаров и Аркадий ненадолго заезжают туда, а потом прибывают в Марьино. Николай Петрович очень рад их приезду.

Аркадий вскоре случайно узнаёт, что его мать была подругой матери Одинцовой и у отца есть остатки их прежней переписки. Под предлогом передать эти письма Анне Сергеевне, он один, без Базарова, едет в Никольское. Влюблённость к Одинцовой не остывает в нём. Анна Сергеевна и Катя встречают Аркадия приветливо.

Глава XXIII. Базаров тем временем старается забыться от несчастной любви в научных опытах. Павел Петрович по-прежнему очень неприязнен к нему. Зато с Евгением весьма приветлива Фенечка. Заметив это, Павел Петрович исподволь начинает за ней следить.

Раз утром Базаров случайно видит Фенечку в беседке. Он подходит к ней поговорить, нюхает одну из красивых роз у неё в руках и вдруг целует её в губы.

Как раз в этот момент рядом раздаётся кашель Павла Петровича. Ошеломлённая Фенечка спешить уйти.

Глава XXIV. Через пару часов Павел Петрович стучится к Базарову и вызывает его на дуэль. Базаров соглашается. Думая о причинах вызова, он приходит к мысли, что Павел Петрович не стерпел сцены с поцелуем, так как, видимо, сам питает к Фенечке нежные чувства.

Дуэль назначена в соседней роще. Следующим утром Базаров приходит туда. Роль секунданта играет слуга Пётр. Перед дуэлью Павел Петрович предупреждает, что намерен «драться серьёзно», не давая пощады.

Соперники сходятся. Пуля противника жужжит прямо у уха Базарова, но не ранит его. Он стреляет сам – и попадает Павлу Петровичу в бедро.

Рана оказывается неопасной. Пётр бросается в имение, и оттуда вскоре приезжает на дрожках Николай Петрович. Павла Петровича перевозят в имение. Он не рассказывает брату о причине дуэли, однако в жару ночью вдруг спрашивает его: «А ты никогда не замечал, что Фенечка очень похожа на княгиню Р.?»

На другой день Базаров уезжает из Марьина. Фенечка, ухаживая за Павлом Петровичем, клянётся ему, что происшествие в беседке было случайностью, и она любит одного лишь Николая Петровича. Павел Петрович, в приливе чувство, просит, чтобы она никогда не покидала его брата. «Подумайте, что может быть ужаснее, как любить и не быть любимым!» Николая Петровича он уговаривает скрепить свою связь с Фенечкой законным браком, и тот с радостью соглашается. Сам Павел Петрович в убеждении, что его жизнь прошла зря, решает уехать из России и дожить последние годы в Европе.

Глава XXV. Тем временем Аркадий в Никольском с удивлением замечает, что Катя стала для него ближе Анны Сергеевны. Его поражает катин отзыв о Базарове: «Он хищный, а мы с вами ручные. Он чужой нам…» Наблюдательная Катя замечает, что Аркадий, по-видимому, влюблён в неё.

В Никольское приезжает из Марьина Базаров. Аркадий узнаёт от него про дуэль с Павлом Петровичем и о том, что рана его дяди легка. Базаров объясняет, что направляется домой, а к Одинцовой завернул «…чёрт знает зачем». И Аркадий, и Базаров чувствуют: близится их расставание навсегда. Аркадий сильно взволнован этим, но Базаров ничуть не сожалеет о скорой разлуке.

Анна Сергеевна облегчённо вздыхает, когда Базаров уверяет её, что «опомнился и забыл прежние глупости». Одинцову теперь больше привлекает полный юношеской пылкости Аркадий.

Глава XXVI. Сидя в саду, Катя с Аркадием слышат разговор проходящих мимо Анны Сергеевны и Базарова. Она опять убеждает Евгения забыть то, что было между ними прежде. «Сначала мы заинтересовали друг друга, но… мы с вами уж слишком похожи. Однородному не следует тянуться к однородному. А вот Аркадий не похож на меня. Я гожусь ему в тетки, но в его молодом и свежем чувстве есть какая-то прелесть…»

Катя поникает при этих словах сестры. Однако когда Анна Сергеевна и Базаров уходят, Аркадий обращается к ней: «Катерина Сергеевна, я люблю вас, и никого не люблю, кроме вас. Всё другое давно исчезло без следа. Скажите же мне: "да"!» – «Да!» – отвечает Катя.

На следующий день Анна Сергеевна узнаёт, что Аркадий просит руки Кати. Она рассказывает об этом Базарову и, кажется, хочет возобновить любовную игру с ним. Однако тот гордо отказывается: «Человек я бедный, но милостыни еще до сих пор не принимал».

Базаров прощается с Одинцовыми и с Аркадием, называя его перед расставанием «мякеньким, либеральным баричом», который не создан для «нашей горькой, терпкой, бобыльной жизни». Анна Сергеевна, погоревав немного, быстро успокаивается.

Глава XXVII. Приехав к отцу и матери, Базаров снова обращается с ними грубовато и чёрство. Забыть любовь к Одинцовой в лихорадке работы ему не удаётся. Вскоре Евгений впадает в тоскливую скуку.

В соседней деревне умирает больной тифом крестьянин. Вскрывая его тело, Базаров случайно режется скальпелем, а дезинфекции под рукой не оказывается. Вскоре у Евгений появляются признаки ужасного заражения.

Тургенев картинно описывает, как мужественно и спокойно принимает нигилист страшную неизбежность своей близкой смерти. Причащаться Базаров не спешит, но просит отца послать гонца к Одинцовой с известием, что он близок к кончине.

Анна Сергеевна приезжает к больному, привозя с собой лекаря-немца. Однако тот убеждается, что для Базарова нет надежды. Одинцова прощается с Евгением, целуя его в лоб. На следующий день он умирает. (См. Смерть Базарова)

Смерть Базарова. Иллюстрация художника П. Пинкисевича к роману Тургенева «Отцы и дети»

Глава XXVIII. Через полгода в Марьине играют две свадьбы: Аркадия с Катей и Николая Петровича с Фенечкой. Павел Петрович сразу после этого уезжает в Дрезден и доживает там век, как благородный европейский джентльмен. Аркадий забывает прежние нигилистические увлечения и погружается вместе с отцом в заботы по имению. У него и Кати рождается сын Коля.

…А над могилой Базарова на кладбище в заброшенной деревушке часто приходят плакать его дряхлые родители. Цветы на могильном холме, безмятежно глядя своими невинными глазами, кажется, говорят им о вечном примирении и о жизни бесконечной…

В прошлой статье вы можете найти краткое содержание начала романа Тургенева «Отцы и дети», а именно .

В данном материале мы предлагаем вам краткое содержание глав 11 – 20. Кликните по нужной вам главе, чтобы перейти к ее краткому содержанию.

Отцы и дети. Глава 11. Краткое содержание.

Полчаса спустя Николай Петрович отправился в сад, в свою любимую беседку. На него нашли грустные думы. Впервые он ясно сознал свое разъединение с сыном; он предчувствовал, что с каждым днем оно будет становиться все больше и больше.

Прошло несколько дней, и Базаров решил отправиться к своим родителям.

Перед этим Кирсановы получили приглашение от своего родственника Матвея Ильича Колязина. Павел Петрович и Николай Петрович отказались приехать, но приглашение приняли Аркадий и Базаров.

Отцы и дети. Глава 12. Краткое содержание.

Матвей Ильич пригласил молодых людей к губернатору на бал. Когда приятели возвращались домой, мимо проезжали дрожки. Из них выскочил человек и бросился к Базарову. Это был Ситников, он сам себя называл учеником Базарова.

Ситников пригласил Базарова и Кирсанова в гости к Евдоксии Кукшиной, интересной и эмансипированной женщине. Они приняли приглашение.

Отцы и дети. Глава 13. Краткое содержание.

Кукшина была «молодая, белокурая, несколько растрепанная, в шелковом, не совсем опрятном платье, с крупными браслетами на коротеньких руках и кружевной косынкой на голове» женщина.

Она произвела на молодых людей не самое благоприятное впечатление. Казалось, что Кукшина очень неестественна, развязна и одновременно неловка. Она разговаривала, не слушая никого вокруг; старалась казаться иной, чем была на самом деле.

Во время завтрака Базаров откровенно спросил ее, есть ли здесь хорошенькие женщины. Кукшина ответила, что все в основном пустые. Однако она отметила Одинцову. Завтрак был весьма долгим. Кукшина и Ситников под воздействием выпитого заводят разговор о браке. Они рассуждают о том, что такое брак, является ли он предрассудком или преступлением. Также они спорят о том, в чем индивидуальность человека.

Отцы и дети. Глава 14. Краткое содержание.

Через несколько дней они оказываются на балу у губернатора. Именно здесь они познакомились с Анной Сергеевной Одинцовой.

Это была очень интересная женщина, хотя красавицей ее нельзя было назвать. Ситников представил Одинцовой Кирсанова и Базарова. Анна Сергеевна очень понравилась Аркадию и Евгению.

Приятели приняли приглашение Одинцовой посетить ее.

Отцы и дети. Глава 15. Краткое содержание.

Одинцова была дочерью Сергея Николаевича Локтева, «красавца, афериста, игрока ». Он проиграл почти все свое состояние, после чего поселился в деревне. Вскоре он умер, оставив дочерям очень маленькое состояние. Поэтому положение их было тяжелым.

У Анны было прекрасное образование, в деревне ей было жить нелегко. Она выписала к себе старуху, сестру своей матери. Она стала управлять имением. Сама Анна вышла замуж за Одинцова. Этот человек был богат и неглуп. Он умер, оставив ей свое состояние. Детей у Анны не было.

Окружающие не слишком жаловали Анну Сергеевну, все сплетничали о ее браке с Одинцовым, поэтому большей частью женщина была одна. Она много читала, была умна и разностороннее образованна. Базаров в ее присутствии чувствует себя несколько неуверенно.

Он сам с удивлением заметил, что немного боится Одинцову.

Отцы и дети. Глава 16. Краткое содержание.

Анна Сергеевна пригласила молодых людей к себе в имение Никольское. Там они познакомились с младшей сестрой Одинцовой, Катей, «девушкой лет восемнадцати, черноволосой и смуглой, с несколько круглым, но приятным лицом, небольшими темными глазами ».

Анна Сергеевна и Евгений Базаров много разговаривают и спорят. Они затрагивают самые разные темы. Базаров говорит, что нет разницы между умными и глупыми людьми, межу добрыми и злыми. По его мнению, разница есть только между больным и здоровым.

Аркадий охотно общается с Катей, ему очень приятно находиться в ее обществе. Аркадий и Евгений проводят в гостях у Одинцовой около двух недель. Анне Сергеевне очень нравится Базаров.

Отцы и дети. Глава 17. Краткое содержание.

Однажды приезжает дворовый человек от родителей Базарова и. сообщает, что родители ждут Евгения в гости. Базаров собирается ехать. Когда об этом узнала Анна Сергеевна, она сказала, что будет очень скучать. Она признается в том, что очень несчастна. У нее пропали все желания, исчезла даже сама охота жить. Женщина чувствует, что очень устала; ощущает себя старой:

«Я очень устала, я стара, мне кажется, я очень давно живу… Воспоминаний много, а вспомнить нечего, и впереди, передо мной - длинная, длинная дорога, а цели нет… Мне и не хочется идти».

Базаров говорит, что несчастье Анны Сергеевны в том, что она хочет полюбить, но не может.

Отцы и дети. Глава 18. Краткое содержание.

Утром, во время завтрака, Одинцова просит Базарова подняться к ней, чтобы дать совет по хозяйству.

Во время разговора Базаров признается Одинцовой в любви и уходит. Анна Сергеевна удовлетворена тем, что вызвала любовь в Базарове. Однако она превыше всего ценит спокойствие.

Отцы и дети. Глава 19. Краткое содержание

За обедом Базаров извиняется перед Анной Сергеевной, просит, чтобы она забыла про его дерзость. Он говорит, что понимает: Одинцова его не любит и никогда не полюбит. Базаров хочет уехать. Вдруг приезжает Ситников. Он назойливо твердит, что его прислала Кукшина, с тем чтобы он узнал о здоровье Анны Сергеевны. Его приезд оказался кстати.

«Появление пошлости бывает часто полезно в жизни: оно ослабляет слишком высоко настроенные струны, отрезвляет самоуверенные или самозабывчивые чувства, напоминая им свое близкое родство с ней».

После приезда Ситникова все стали чувствовать себя легче.

Базаров говорит Аркадию, что такие олухи, как Ситников, ему необходимы: «Не богам же, в самом деле, горшки обжигать !» В это время Аркадий понимает, как высоко Базаров ставит себя. И молодой человек задумывается: «Мы, стало быть, с тобою боги? То есть ты бог, а олух уж не я ли? »

На следующий день Базаров и Аркадий уехали. Аркадий решил ехать с Базаровым к его родителям.

Отцы и дети. Глава 20. Краткое содержание.

Первым они встретили отца Евгения, «высокого худощавого человека с взъерошенными волосами и тонким орлиным носом, одетого в старый военный сюртук нараспашку ». Старенькая мать Базарова несказанно рада приезду сына. Отец Евгения смущен оттого, что не могут предоставить Аркадию нужный комфорт. Однако Базаров просит отца не церемониться с его приятелем.

Заметно, что Базаров относится к своим родителям с некоторым презрением. Мать Евгения, Арина Власьевна, - настоящая русская дворянка прошлого времени. Она верит в гадания и приметы, боится мышей, лягушек, грома и т. д.

Главная » Конструкции » Роль 11 главы отцы и дети. Что такое «нигилизм»